Полуночный Прилив

Эриксон Стивен

— О смерти.

Куру Кан наконец поместил свои линзы на нос. Уставился на Брюса. — Ты понимаешь. Я знал, что ты поймешь. Но, Брюс, не существует Оплота Смерти. Твое задание? Всего лишь составить компанию старику. На всю ночь.

Поборник Короля потер переносицу. В глаза словно песок набился, по телу растекался холод. «Я переутомился», подумал он.

— Наше маниакальное накопление богатств, — продолжал Цеда, — наш бесконечный прогресс. Как будто движение есть цель, а цель всегда правомерна. Неумение сочувствовать,

которое мы зовем «реализмом». Крайность наших суждений, наша самоуверенность — все это бегство от смерти. Великое отречение, замаскированное пышными словесами и эвфемизмами. Храбрость и жертвенность, пафос и неудача, как будто жизнь — это соревнование, в котором можно выиграть. Как будто смерть — арбитр смысла, миг последнего суда… а ведь его решение выносится, но не вручается подсудимому.

— Вы хотели бы культа смерти, Цеда?

— Тоже бесполезно. Не имеющий веры в смерть все равно умрет. Я говорил о систематическом отречении, поистине систематическом. Сам ткань нашего мира, в Летере и, может быть, повсюду, искажена этом… отсутствием. Оплот Смерти должен существовать, ты понимаешь? Важно? Лишь это и важно. Он должен был существовать раньше. Может быть, один бог, скелет на костяном троне, и вместо короны мелькание холодных мошек над его черепом. Но вот мы? Мы, не придавшие ему никакой формы, никакого места в схеме сущего.

— Может быть, потому, что это самая противоположность существования…

— Не так, Брюс, не так. Возьми меня Странник! Смерть окружает нас повсюду. Мы ходим по ней, вдыхаем ее, пьем ее суть. Она в наших легких, она в крови. Мы ежедневно вкушаем ее. Мы процветаем в разгар упадка и разложения.

Брюс не отрывал взора от Цеды. — Я подумал, — сказал он медленно, — что сама жизнь есть праздник отречения. Отречения от ваших слов, Куру Кан. Наше бегство — да, это освобождение от костей, от праха, от павших.

— Бегство КУДА?

— Неважно. Никуда, но куда угодно. Возможно, проявлением ваших слов являются существа вроде Чашки и той воровки, Элалле…

Голова волшебника дернулась, глаза за толстыми линзами блеснули: — Извини? Что ты сказал?

— Ну, я говорил о тех, кто по настоящему отрицает смерть. Девочка Чашка…

— Хранитель Азата? Она неупокоенная?

— Да. Уверен, что уже упоминал…

Куру Кан вскочил. — Ты уверен? Брюс Беддикт, она неупокоенная?

— Точно. Но я не понимаю…

— Вставай, Брюс. Мы идем немедленно.

* * *

— Это все павшие, — говорила Чашка. — Они хотят ответов. Не уходят, пока не получат ответов.

Шерк Элалле щелчком сбросила с сапога насекомое.

— Ответов о чем?

— Почему они умерли.

— На это нет ответа. Это свойство людей — умирать. Люди всегда умирают.

— Но не мы.

— Нет. Мы умерли.

— Ну, все же не ушли.

— Судя по всему, Чашка, они тоже здесь.

— И верно. Удивляюсь, почему сама не подумала.

— Потому что ты умерла в десять лет.

— Ну, что мне сделать?

Шерк обвела взором заросший двор. — Я здесь потому, что ты подала мне

идею. Сказала, что мертвые собираются. Собираются у этого места, вокруг стен. Ты можешь с ними говорить?

— Зачем мне это? Они никогда ничего интересного не говорят.

— Но ты сумеешь, если нужно.

Чашка пожала плечами: — Думаю, да.

— Хорошо. Поищи добровольцев.

— На что?

— Я хочу, чтобы они пошли со мной. Прогулялись. Этой ночью, и следующей тоже.

— Мама, а они захотят?

— Скажи им, что увидят больше золота, чем могут вообразить. Узнают тайну, которую мало кто знает в целом королевстве. Скажи, что я возьму их на прогулку в хранилище Палаты и в королевскую сокровищницу. Скажи, пришло время повеселиться. Напугать живых.

— К чему духам пугать живых?

— Знаю, это кажется странным… но я предсказываю: они скоро заметят, что просто призваны к этому делу. Более того, они найдут в нем радость.

— Но как они сумеют? Это же духи. Живые их даже не увидят.

Шерк Элалле повернулась, оглядывая толпу призраков. — Чашка, они видны нам достаточно четко?

— Но мы мертвые…

— Тогда почему неделю назад мы их не видели? Так, было какое-то мелькание, заметное краем глаза — и то не всегда. Что же изменилось? Откуда к ним пришла сила? Почему она растет?

— Не знаю.

Шерк улыбнулась: — А я знаю.

Чашка прошла вдоль низкой стены к духам.

Воровка следила за беседой. «Интересно, понимает ли она. Знает ли, что стала скорее живой, чем мертвой. Знает ли, что возвращается к жизни».

Вскоре девочка пошла обратно, на ходу расчесывая рукой спутанные волосы. — Ты такая умная, мама. Я так рада, что у меня такая мама.

— Есть добровольцы?

— Они все пойдут. Они хотят видеть золото. Они хотят пугать людей.

— Мне нужны такие, что могут читать и считать.

— Найдутся. Скажи, мама, почему они стали сильнее? Что изменилось?

Шерк оглянулась на приземистый квадрат башни. — Он, Чашка.

— Азат?

— Да.

— О, я поняла! — воскликнула девочка. — Он умер.

— Да, кивнула Шерк. — Он умер.

«Мама» ушла, ведя за собой полчище привидений. Чашка подошла ко входу в башню. Поглядев на плиты мостовой, она выбрала одну и склонилась к ней. Ломая ногти, вытащила камень из кладки. Удивительно — ее руки пронзила боль, потекла кровь!

Девочка не рассказала Шерк, как трудно было говорить с духами. Последние два дня их многоголосое бормотание стихло, словно она оглохла, хотя прочие звуки — свист ветра, шелест мертвых листьев, шорох насекомых и шум города — слышались по — прежнему ясно и отчетливо. С ней что-то происходило. Это содрогание в груди звучит все чаще. Теперь шесть, семь раз в день. Давние ссадины на коже зарастают свежей розовой плотью. Вчера она почувствовала жажду. Потребовалось время, чтобы понять — или припомнить — что такое жажда, что она означает. Глоток стоячей воды из выбоины посредине двора показался блаженством. Столь многое меняется, и это пугает ее.