Полвека без Ивлина Во
Шрифт:
Мы переночевали на рейде и ранним утром отплыли, чтобы днем пройти Киклады.
Мы миновали новый остров, недавно поднявшийся в море, — груды вулканической породы, пока еще совершенно лишенной жизни. Затем — Наксос, Парос и Миконос в Эгейском море и поплыли на север к Дарданеллам со скоростью в пятнадцать узлов по спокойной воде. «Я так и вижу древние пятиремы, а вы? — сказала мне дама-американка, когда мы стояли рядом, опершись о леер. — Плывущие из далекого Офира [57] , — добавила она, — с грузом слоновой кости, сандалового и кедрового деревьев и сладкого белого вина».
57
Упоминаемая в Библии страна, из которой Соломон привозил золото, серебро, слоновую кость, драгоценные камни и редких животных.
На другое утро мы проснулись в Геллеспонте, и до наступления полудня прошли залив Сувла и Галлиполи. Вода за бортом была бледно-зеленой и непрозрачной от ледяных потоков, вливающихся из Черного моря. Мраморное море было неспокойным; мы шли под холодным ветром и
Когда мы подошли к устью Золотого Рога, уже начинало темнеть. Над городом низко стелился туман с моря, мешаясь с дымом из труб. Смутно вырисовывались купола и башни, но даже и тогда взгляду открывалась величественная картина; в момент, когда солнце коснулось горизонта, облака разошлись, и внезапный всплеск золотого света разлился над минаретами Святой Софии. Во всяком случае, думаю, что это была Святая София. Одно из сильнейших впечатлений, когда впервые прибываешь в Константинополь по морю, момент узнавания этого великого храма, среди фотографических изображений которого все мы выросли. Приближающиеся купола появляются один за другим, вызывая очередной благоговейный вздох. Наконец, когда перед нами предстала вся панорама необъятного города, два сооружения в нем оспаривали первенство. Грандиозней была Мечеть Султанахмет, иначе Голубая мечеть. Ее можно узнать по шести минаретам, в отличие от Каабы в Мекке, имеющей их семь. Однако, более убедительным способом отстоять свое мнение, будет сказать, указывая в любом, какое захочется, направлении: «Это — Агия София».
«Агия» всегда победит в споре. Более непонятным снобизмом будет произнести «Айя София», но за исключением очень изысканного круга, который, возможно, совершенно не нуждается в советах по данному предмету, — это может вызвать подозрение, что произошла простая ошибка произношения.
На другой день, имея всего лишь два свободных часа, мы отправились в Караван-сарай, дворец султанов, ныне превращенный в государственный музей; служители здесь в большинстве своем — это дожившие до нашего времени султанские евнухи. Один из них был карлик с забавным сморщенным бесполым личиком, в не по размеру большом черном пальто, полы которого касались земли и на которые он раз или два наступил, едва не упав при этом. Никто из них не был таким крупным и толстым, как мне воображалось. Мне рассказывали, что в тяжелые времена перед прочным установлением кемалистского режима взбудораженные евнухи устроили большую демонстрацию протеста против отмены многобрачия.
Самое поразительное в Караван-сарае — это его невероятное неудобство. Чем-то он напоминает лондонский выставочный центр Эрлз-Корт, состоящий не из одного здания, а включающий в себя большую закрытую территорию с лужайками и деревьями и беспорядочно установленными киосками и павильонами разных эпох и конструкций. Это просто прославленный лагерь кочевников. Константинополь ни в коем случае не жаркий город. Место для него было выбрано из-за его политического и географического значения, а не по причине ровного климата. Он открыт холодным ветрам из степей, снег здесь не редкость. Однако за пять столетий турецкой оккупации султанам ни разу не пришло в голову, при всем их огромном богатстве и неограниченной рабочей силе, находившейся в их распоряжении, попробовать соорудить какие-нибудь крытые переходы между различными помещениями их главной резиденции. Пределом их представлений о роскошной жизни было развалиться среди ярких шелковых подушек и жевать сласти, а между тем в решетчатых перекрытиях свистел ледяной ветер. Неудивительно, что они становились пьяницами. Тем не менее, сокровища царского двора ошеломляют. Некоторое представление о хозяйстве Караван-сарая можно получить из того факта, что высшее руководство кемалистской партии, обходя в первые месяцы своего правления его строения, наткнулось на комнату, от пола до потолка набитую бесценным фарфором шестнадцатого века, прибывшим с караваном из Китая. Никто не позаботился даже распаковать его, в таком виде он и пролежал несколько веков. В хозяйстве Караван-сарая процветали необузданные воровство и растрата. Удивительно, что за годы после банкротства империи уцелело столько сокровищ. Тут и огромные необработанные изумруды и алмазы, гигантские бесформенные капли, с многочисленными изъянами, похожие на наполовину обсосанные леденцы; тут и золотой трон, украшенный шлифованными самоцветами и панцирями черепах; тут и коробки с трубками, чьи мундштуки отделаны драгоценными камнями; с рукоятками кинжалов, с часами, портсигарами, табакерками, ручными зеркалами, щетками для волос, гребнями — по двадцать или тридцать штук, все великолепнейшие; тут и туалетный столик — подарок от Екатерины Великой, каждый дюйм которого покрыт инкрустацией и драгоценными камнями; и туалетный столик от Фридриха Великого, покрытый алебастром и янтарем; тут и изящный японский сад и храм из золотой филиграни и эмали; модель колесного парохода, сделанная из красного и белого золота, с бриллиантовыми иллюминаторами и рубиновыми и изумрудными флагами; правая рука и череп Иоанна Крестителя; драгоценные камни для тюрбанов и драгоценные камни для ношения на шее на цепочках, и драгоценные камни для женщин, и драгоценные камни, чтобы лениво перекатывать их между пальцами. Гид давал округленную оценку каждому предмету по очереди: «Дороже миллиона долларов». Однако невозможно было не усомниться, что в длительный период экономической несостоятельности Турции не произошло некоторое расхищение этого запасника. Было так легко подцепить ногтем шлифованный изумруд, например, и вставить на его место финик, что чувствую, такое проделывалось время от времени — и кто знает, сколь часто?
Непосредственно передо мной в нашем инспекционном обходе шествовала дородная богатая дама из Америки, чей разговор мне выпала честь подслушать. Что бы гид ни показывал ей — фарфор, золото, слоновую кость, алмаз или янтарь, шелк или ковер, — на все это сия удачливая дама мимоходом замечала, что у нее дома есть нечто подобное. «Ну, — говорила она, — кто бы подумал, что это представляет какую-то ценность. У меня три таких, кузина Софи оставила, те, конечно, крупней, но точно такой же формы, я убрала их в одну из кладовок. Надо будет достать их оттуда, когда вернусь. Никогда не думала, что это что-то особенное».
Но при виде правой руки и черепа Иоанна Крестителя ей пришлось признать себя побежденной.
Мы отплыли на следующий день перед самым закатом.
Главной темой разговора на судне в тот вечер было кораблекрушение, произошедшее в гавани. Паром, ходивший между Галатой и Скутари на другом берегу Босфора, в утреннем тумане наскочил на скалы; всех, кто был на борту, благополучно сняли. А на «Звезде» появился новый пассажир — очень элегантный грек, который был в галстуке старого итонца и козырял обширными знакомствами среди наиболее доступной части английской аристократии. Во время кораблекрушения он находился на борту парома — его рассказ о пережитом был чрезвычайно интересным. Паром был полон рабочих, направлявшихся на работу. При первом ударе о камни капитан и его старший помощник прыгнули в единственную шлюпку и сбежали. В тот же день капитан подал в отставку на том основании, что это случается в третий раз за восемнадцать месяцев, а нервы у него уже не те, что прежде. Предоставленных самим себе пассажиров, которые были разных национальностей: турки, евреи и армяне, охватила безумная паника. Единственным разумным поведением было сохранять абсолютное спокойствие и надеяться на подмогу. Вместо этого они с воплями метались от борта к борту, раскачивая судно, отчего оно сорвалось с камней, на которые напоролось. Рассказчик, застыв от ужаса, сидел, ожидая, что судно немедленно пойдет ко дну. Тут он увидел невысокого человека, который, дымя трубкой и сунув руки глубоко в карманы долгополого пальто, спокойно расхаживал по палубе. Они наблюдали друг за другом с взаимным уважением, пока вокруг них толпились и кричали взбешенные рабочие.
— Полагаю, сэр, — сказал человек с трубкой, — что вы, как и я, англичанин.
— Нет, — отвечал грек, — я всего лишь чертов чужеземец.
— Прошу прощения, сэр, — сказал англичанин и отошел к борту, чтобы тонуть в одиночестве.
Однако, к счастью, никто не утонул. С берега подошли лодки и сняли всех пассажиров прежде, чем судно пошло ко дну.
Грек плыл с нами только до Афин. Большую часть следующего дня я провел в его компании. Он подробно расспрашивал меня о «эстетизме» в Оксфорде. Он учился в Хаус-колледже, но, как он заметил с тенью сожаления, не обнаружил там никакого «эстетизма». Не из-за эстетизма ли Оксфорд не преуспевает в спорте? Я ответил: нет, беда в другом, гораздо глубже. Я не против поговорить с другим оксфордцем, но дело в том, что в университете стали увлекаться наркотиками.
— Кокаин?
— Кокаин, — подтвердил я, — и кое-что похуже.
— Но разве доны не могут это пресечь?
— Дорогой мой, доны и есть источник всей беды.
Он сказал, что в его времена наркотиками практически не увлекались.
Позже он возобновил атаку, пригласив к себе в каюту выпить.
Я ответил, что не прочь выпить с ним, но в баре на палубе.
— Вижу по вашим голубым глазам, — сказал он, — что вы шотландец. У меня был очень большой друг, тоже шотландец. Вы немного напоминаете его. А потом, — спросил он, — не зайду ли я к нему в каюту, посмотреть серебряную турецкую чернильницу?
Я ответил «нет», но с удовольствием взгляну на нее на палубе. Чернильница оказалась страшно уродливой.
Сходя на берег, он пригласил меня на ланч в «Великобританию». Я принял приглашение, но назавтра он не появился.
Мы прибыли перед самым обедом и стали на якорь в Фалернской бухте.
В Афинах я однажды уже бывал во времена, когда не уезжал из Англии дальше Парижа. Мне будет нелегко забыть то первое мое романтическое посещение города. Я прибыл из Марселя на «Patris II» — совершенно новом корабле греческой государственной компании. Это было зимой, и большую часть пути на море штормило. Я делил каюту с греческим торговцем смородиной, который все пять дней плавания не вылезал из постели. Единственным, кроме меня, англоговорящим пассажиром в первом классе был неистовый американский инженер. Я почти все время сидел на палубе, страдая от качки и читая «Многообразие религиозного опыта» Джеймса [58] . В промежутках мы с американцем пили мастику. Он сказал, что если кто выпьет мастики, то обязательно вернется в Грецию; иногда я выходил, чтобы приглядеться к «палубным пассажирам», толпящимся под импровизированными тентами, почесывавшим ноги и всегда с едой в руках. Первая наша остановка была в Пирее. Солнце уже зашло, и, когда мы вошли, вся гавань сияла огнями. Наша высадка задерживалась. Гребные лодки окружили нас со всех сторон и столь плотно, что можно было по ним перейти на берег, все лодочники кричали, предлагая свои услуги. Друзья, которых я собирался навестить, приплыли встретить меня и сидели внизу в лодке, стучали и кричали: «Ивлин!». Они взяли с собой своего слугу, чтобы тот занялся моими вещами, — человека исключительной свирепости, бывшего при прежнем режиме наемным убийцей в Константинополе. Он и лодочник тоже принялись кричать: «Ии-лин! Ии-лин!»
58
Уильям Джеймс (1842–1910) — американский философ и психолог, старший брат писателя Генри Джеймса.
Затем мой багаж перешел в руки ненадежного лодочника, и тот подрался со слугой, в коей драке слуга очень легко одержал победу, благодаря жестокому, но решающему запрещенному приему. Затем мы высадились на берег и очень быстро поехали из Пирея в Афины по дороге, разбитой, как после бомбежки, на дряхлом «моррисе» без фар, без тормозов, без клаксона и защищенном от надоедливой полиции дипломатическим номером и маленьким английским флажком между отсутствующими фарами. Было православное Рождество и улицы кишели людьми, пожимающими руки, целующимися и пускающими фейерверки в глаза друг другу. Мы направились прямиком в ночной клуб, принадлежавший одноногому мальтийцу, который угостил нас коктейлем с каким-то наркотиком и спиртом собственной перегонки.