Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Куклин Валерий

— А! Туман! — наконец до меня доходит, но она не успевает порадоваться со мной найденному взаимопониманию и проходит мимо, влекомая приглашающими хлопками ведущего.

В зале заседаний я сажусь у огромного, до потолка, окна, выходящего на нашу бухту, и любуюсь кавалькадой яхт, забредших сюда со всех концов старого света. Потом, в трех рядах книзу, обнаруживаю белокурую незнакомку и теперь узнаю ее. Да ведь это я ей вчера помогал грузить огромный колесный чемодан в аэропорту, потому что сразу приметил как самую красивую женщину нашего ученого мероприятия. Правда, вчера она была в джинсах и спортивной блузке и мою помощь восприняла совершенно неадекватно.

— Кэн ай хэлп ю? — вежливо попросил я и, не дожидаясь согласия, схватил в руки безумно тяжелый чемодан, не сообразив потащить его на колесиках. Она же, с испугом глядя на дорогую сердцу ношу, поспешила за мной, и я понял, что был принят чуть ли не за грабителя, к тому же с ужасным корсиканским акцентом. Лишь

когда я донес мастодонта до нашего автобуса, она успокоилась, и в сутолоке я ее потерял. Ага, а сегодня утром она нашла меня и таким образом отблагодарила за вчерашний подвиг. Впрочем, откуда она узнала, что я русский? А, плевать, какая разница, я сижу здесь с умным видом, якобы поглощен вступительным словом, а сам наслаждаюсь предвкушением двухнедельной плодотворной, как будет написано у меня в отчете, работы. Я намеренно не слежу за английской речью оливкового француза, я растягиваю неповторимое блаженство первых часов пребывания на острове. А интересно, откуда она? Судя по нежной, нетронутой загаром коже, откуда-то с севера Европы. Шведка? Возможно, но уж во всяком случае не полька. К моему счастью, я представляю не только Советский Союз, но и весь соцлагерь. «О, свободный раб тюрьмы народов, покажи миру наши достижения! — напутствовали меня в трех партийных комиссиях мои строгие комиссары. — И держи ухо востро, и с женщинами в одном купе не езди, и в номере о государственных секретах ни-ни». На все согласен, но, господи ты мой, какая же Франция без женщин? Да при всех наших грядущих переменах Бог его знает, когда еще… да какой же во мне после этого будет дух естествоиспытателя?! Ведь целых две недели, ведь это целая жизнь, может быть, тем более на такой благодатной почве.

Я разворачиваю толстую с атласными листами тетрадь, выданную оргкомитетом, и вывожу прекрасным тонким фломастером ее загадочный профиль. Нос чуть великоват, но огромные агатовые печальные глаза пленяют мое воображение. Вдруг вся аудитория, все восемьдесят человек, аплодируя, поворачиваются в мою сторону, и я едва успеваю захлопнуть ее изображение. До меня доносятся «Горбачев и перестройка», и я сконфуженно улыбаюсь, впрочем, немного даже ехидно. Эти, в основном молодые лица, глядят на меня с интересом, а некоторые, наслышанные о лагерях и репрессиях, даже сочувственно. Ну, уж это слишком. Оказаться в центре внимания вовсе не входило в мои планы, ведь я тоже человек, а внутри у меня шевелится приватная душа. Они как будто слышат мой призыв и снова впиваются в докладчика, и мы вместе, на равных, домучиваем заседание до обеда.

Обедаем на открытом воздухе за длинными, как на свадьбах, деревянными столами. Кто-то произносит тост, наливая из огромного бурдюка кислого красного вина, и начинается свадебный пир. Впрочем, довольно скованно.

Еще не перезнакомились, еще не нашли общих тем, а в моей окрестности воцаряется настоящее библиотечное затишье. Я чувствую, что капиталистический мир несколько смущен моим утопическим сознанием, и мне, взращенному на трех источниках и составных частях, до чертиков хочется крикнуть знаменитое шукшинское: да кто же тут женится, дорогие господа-товарищи? Но, увы, они не знают Шукшина, а я не настолько знаком с английским. И я продолжаю, как и все, мрачно урчать над увесистым ломтем говядины. Впрочем, потихоньку народ-таки раскрепощается. Кто-то уже на том конце похохатывает, кто-то просит чего-то недостающего ему подать, а двое маленьких деток, прибывших сюда с высоконаучными родителями, подошли ко мне и опасливо тычут розовыми пальчиками, повторяя: русо, русо. Я благосклонно улыбаюсь, мол, ничего особенного, и разрешаю им еще и дернуть меня за усы. Это производит настоящий фурор, в основном в родительской массе. Хлопая в ладоши, родители все-таки извиняются, мол, детишки в первый раз видят живого русского. Вскоре дети теряют ко мне всякий интерес и, не дождавшись взрослых, убегают за сладостями. Я же, насытившись впрок, неизвестно, будут ли еще кормить до завтрашнего утра, начинаю искать девушку с агатовыми глазами и тут же, с огорчением, обнаруживаю ее за соседним столом, мило беседующей с каким-то нахальным типом. Я почему-то назначаю его американцем и приготавливаюсь переделать свадебное торжество в поминки неначавшегося чувства. Но она замечает мой взгляд, поворачивает ко мне бездонные печальные глаза и долго смотрит, не реагируя на заносчивый спич американца. Быть может, это все мне только показалось, и вскоре она исчезает за чьей-то широкой спиной.

Следующая половина рабочего дня проходит в скучном лекционном зале, но заканчивается интересным объявлением для участников, получивших гранты. Эти счастливчики, к коим принадлежу и я, могут получить деньги сразу, сейчас же, в офисе отеля. Естественно, я никак не могу пропустить такое важное мероприятие и попадаю в оживленную очередь, в основном состоящую из молодых людей с небелым цветом кожи. Передо мной индийцы и латиноамериканцы, или испанцы. Чуть поближе к «кассе» мелькает ее светлая головка. Очередь навевает ностальгические воспоминания, и я отдаюсь им на растерзание. Впрочем, вскоре дело доходит и до меня, и здесь между

мной и француженкой возникает непреодолимый языковой барьер. Ее бухгалтерские термины наводят на меня скуку — упираемся в какое-то мелочное труднопроизносимое понятие. Я растерянно пожимаю плечами, не понимая, чего же от меня хотят, а она беспомощно оглядывается по сторонам. Наконец появляется моя незнакомка, выслушивает на двух языках суть проблемы и ломано спрашивает, где, мол, я собираюсь платить налоги, здесь или в Союзе? Я патриотически трясу головой — на родине, на родине, обвожу изящный пальчик размашистой росписью и получаю огромную по моим масштабам сумму: полторы тысячи французских франков. Я небрежно пытаюсь сунуть в карман годовой заработок кандидата наук, но моя помощница останавливает мою руку и просит все-таки пересчитать деньги. Я при всем честном народе пересчитываю валюту и выхожу вместе с переводчицей из офиса. Наступает неловкая пауза, как будто бы нам нужно разойтись, но мы не хотим, и она, чуть иронично поглядывая на деньги, говорит:

— Ю ар рич нау, — добавляя на ломаном русском, — вы спите в тенде и не платить за отель?

— Да, — смущенно отвечаю я и предлагаю познакомиться.

Она произносит странно-звучащее имя, напоминающее ветхозаветное, — Руфь.

— Сериожа, — говорит она, — ви брейв мужчина, вы не боись корсик сепаратист!

Ну как «не боись»? Наплывает вчерашнее долгое неуютное засыпание в палатке, в неизвестном диковатом месте, на фоне ужасающих правдивостью репортажей наших спецкоров о борьбе корсиканских сепаратистов за свободу родины. Как раз перед нашим приездом, в городке, что чуть повыше в горах, прогремели два мощных взрыва с многочисленными жертвами. К тому же еще по дороге из Аячо нам попадались развешанные тут и там фотографии, исчезнувших на острове, туристов. Какой еще к чертовой матери свободы и независимости нужно этим корсиканцам, и отчего, от Франции?! Что же это за свобода такая, зачем? Вот, например, здесь, в полуметре от ее упругой, дышащей девичьей свежестью фигуры… О, я бы с удовольствием отдался в рабство ее иноземному очарованию.

Я отнекиваюсь от ее благосклонных слов и, наконец, читаю на визитке — Англия. Ах, ну как же, естественно, вот откуда это колониальное обаяние. Мне хочется выпрямиться, чтобы стать повыше нее.

— Мы, инглиш фриендс, пойдем ужинать в город. Ви присоединись к нам?

— Конечно, — соглашаюсь и вспоминаю про колбасу в палатке. Ее нужно срочно спасать в каком-нибудь холодильнике, иначе придется каждый день присоединяться к ее английским друзьям, а это мне далеко не по карману.

Она прощается и исчезает.

Я бреду в палатку, размышляю о произношении. Разве можно надеяться на что-то серьезное при таком акценте, ее русском и моем английском, тем более, у них там, судя по всему, такая теплая английская компания? Но вскоре забываю об этом и начинаю распихивать припасы по холодильнику, потом сижу у палатки и курю, потом снова вспоминаю об ужине и иду к отелю.

Суматошно перезнакомившись со всеми Питерами, Самуэлями и Джонами, мы взбираемся по крутому склону на автомобильную дорогу и минут тридцать бредем в город. К вечеру жара спадает. Обходим все ресторанчики, тщательно изучив цены, усаживаемся наконец в итальянской пиццерии, едим и, оставляя по двадцать пять франков, возвращаемся в кромешной темноте вниз. На узком горном серпантине, ослепляемые мотоциклистами, мы вытягиваемся гуськом и затихаем. Такая темная ночь, такие крупные звезды и такая большая компания. Мне грустно.

Я прощаюсь оптом с ними у отеля, одиноко плетусь в свою берлогу. Плохо спится внуку Раскольникова на родине Наполеона. Он ворочается, подгребая под себя узкий поролоновый матрасик, едва спасающий от неровной каменистой почвы. К утру она остывает — его бьет озноб. Он просыпается, закуривает сигарету. Высунувшись наполовину из палатки, находит Полярную звезду и долго смотрит в северо-восточном направлении. Его ужасают предстоящие тринадцать дней скучных полупонятных разговоров, и он принимает твердое решение разрушить их неотвратимость.

Утром выясняется, что иностранцы тоже люди, правда, замороченные тяжелым наемным трудом. На доске объявлений вывешено новое расписание, сдвигающее начала заседаний на послеобеденное время, а все волшебные утренние часы отдаются пляжу. Меня опять приглашают в их теплую компанию, и я, благодарный за приглашение, бегу в палатку, опаздываю, и наконец появляюсь на пляже в надежде увидеть ее в более обнаженном виде. Тут же во мне восстает моя извращенная мораль. Ведь я принципиальный противник нудизма, и многочисленные, разбросанные на песке обнаженные бюсты будят во мне самые противоречивые чувства. Ох нет, слишком я падок до женского тела, чтобы приветствовать полное его обнажение при всем честном народе. Как женщину можно лишать главного ее очарования — таинственности!? Да они все тут просто пуритане. Мысль о том, что и она окажется в чем мать родила, заставляет меня остановиться, и я растягиваю худое мучное тело поперек набегающей лазурной волны. Господи, как же я давно не был на море, как хорошо, как хорошо, впрочем, уже минут через двадцать я, совершенно зажаренный, окунаюсь в прозрачную воду и быстро убираюсь восвояси.