Поляне(Роман-легенда)
Шрифт:
Вот спорила с братом старшим, с князем, к ответу призывала. Зело гневался Кий, толкуя об ответе своем за землю полянскую, об ответе перед Дажбогом за все деяния свои. Спору нет, нелегко в ответе быть — за один ли двор или за всю землю. А те, с которых спросу нет, которые безответны перед богами и перед людьми… Счастливы такие в безответности своей?
Но что же это она? В чем попрекает людей?
Что счастливы? Так разве человек не смеет быть счастливым?
Что едят и пьют вволю? Так разве человеку, как и всякой прочей живой твари, есть и пить не надобно? А то, что хлеб да мед поперек горла при том не становятся… Так ежели всегда поперек горла — велик ли будет прок
Что спят? Так разве человеку спать не требуется? Так уж богами заведено, чтобы человек, как и всякая прочая живая тварь, спать мог. Что чересчур безмятежно спят? А велик ли прок от сна мятежного, неспокойного? Недоспит человек — будет после как муха сонная, все из рук повыронит, ни одного дела толком не совершит. Что хорошего?
Что веселятся люди? Неужто и веселиться им нельзя? Смеяться нельзя? Только горевать да слезы лить? Какой злой дух подсказал подобное?
Ну а новых чад плодить… Кто не велит? Всякая тварь живая новых чад плодит, будь то конь или сокол, ласточка или соболь. Злак тоже семя дает, от коего новые злаки произрастают. А что осталось бы от роду-племени, кабы не гуляли девы с молодцами, не рожали бы жены новых чад? Были бы тогда поляне на земле? Были бы братья ее? Была бы тогда сама Лыбедь? Был бы боярин Горазд?..
Ой, что это она про Горазда подумала? Не впервой ведь… При чем здесь Горазд? Отчего не Воислав, не Доброхлеб, не… Да мало ли мужей на Горах! Что за наваждение?
Вот ведь она какова сама! А других — судит, с других — спрашивает…
Да как она смеет судить других, когда сама еще ничего путного не свершила? Поля не засеяла, жилища не поставила, младенца не родила. А чем помогла братьям своим? Спросом да попреками? Как же смеет она судить других, когда сама себя не судит? Погодите, погодите… Кто сказал, что сама себя не судит? Судит ведь, еще как судит! Так ее ли вина, что думы одолевают? Ее ли вина, что все вокруг творящееся задевает душу? Кабы иной была — судила бы себя?
Ох, думы вы мои, думы! Думы девичьи, нелегкие… Да и не девичьи вовсе — иные, мужу бы под стать.
А девичьи заботы велики ли? Чтобы коса была заплетена да сорочка выстирана. Чтобы пол был подметен да хлеб испечен. Чтобы скотина не ревела недоеная, а молоко не кисло бы до времени… Нет, это еще не вся ее забота. Тогда что же?
Ну чего уж от самой себя таиться? Есть забота великая. Годы идут, подружки ее давно уж в женах, своих чад растят, а она все в девах. Идут лето за летом, а она — как на месте вкопана. И каждое новое лето обходит ее и уходит далее, за окоем, в неведомое. А она все на том же месте, как дерево. Не успеет опомниться — листочки желтеть начнут, затем все сплошь пожелтеют, а там налетят чада Стрибожьи, сорвут листву пожелтевшую — вся облетит, сплошь. Может, один лишь какой-нибудь листик случайный, усохший и сморщенный, останется зимовать, так и провисит до весны. А весной…
Весной почки набухнут, проклюнутся, новые листики выглянут, расправятся, окрепнут, снова зазеленеет дерево, заживет под ласковыми лучами Дажбога. А коли не зазеленеет? Тогда усохнет. Ведь и деревьям свой черед приходит, хотя и позднее, чем людям. Источат жуки мертвое дерево, издолбят его дятлы, свалят секирами лесорубы, сожгут в огне…
Так что же, и ей такая доля суждена? Нет, не такая — страшней еще. Ибо от того дерева погибшего, покуда зеленело еще, семена окрест разлетались, на землю падали и в землю уходили. И после вытолкнулись из тех семян росточки, множество росточков. Не все выжили, иные померзли, иные посохли, иные зверь ощипал да затоптал. Но которые уцелели — те поднялись, укоренились и стали новыми деревьями, взамен усохшего да спаленного. От них, от новых деревьев, также великое множество семян падет на землю и уйдет в нее, а из тех семян новые росточки поднимутся… И так — нескончаемо. Нет, что ни говори, а завидная доля у дерева. Ей же иное предназначено.
Она — не как дерево. Она — как кобылка опутанная. Весь табун вперед ускакал, Дажбогу навстречу, а она — как ни усердствуй, как ни вскидывайся — только прыг-прыг, а ни с места. Обскакали ее подружки резвые, давно обскакали. Но кто же опутал ее? Чем?
Вроде не хуже других: и коса не жидка, и стать не горбата, и очи не угасшие… Заглядывались на нее? Еще как заглядывались! Так что же?
А то, что не желает она лишь бы…
Не желает лишь бы мужа, уж лучше — никакого.
Не желает лишь бы чад, уж лучше — никаких.
Не желает лишь бы добра поболее в доме, уж лучше — ничего, пусто.
Не желает и лишь бы жить, уж лучше…
Не желает Лыбедь, ибо не может желать чего бы то ни было лишь бы. Боги — свидетели.
Оттого и одна, оттого и обскакали ее со всех сторон подружки-ровесницы. Выходит, сама себя опутала? Нет, не кобылка она: кобылка сама себя ни опутать, ни взнуздать не сумеет.
Да что это она? К чему себя то с деревом, то с кобылою равнять? Негоже, не к лицу! Уж ежели равняться ей, так — с чистой реченькой, что по дну яра течет себе с негромкой песней, покуда самого Днепра не достигнет и не сольется с могучими водами его. А коли не достигнет, не сольется, что тогда? Ей рассказывали про такие несчастные речки, Дажбогом иссушенные, которые так и не добрались до Днепра, так и не слились с его могучими водами…
Невеселы твои думы, дева! А куда от них денешься, от дум своих? От волка на дерево взберешься, от медведя на коне ускачешь в чисто поле, от озорника на княжий двор прибежишь. А от дум, которые в тебе, внутри, не спросясь обосновались и озоруют, от них куда деваться? Некуда.
Вон листики на липе. Чуть колышутся. Много их. Иные — будто светятся зеленым. Приглядишься — каждая жилочка видна, посветлее самого листика. Под многими листочками — как серьги под ее ушами — малые шарики зеленые, на тонких стебельках, по два, по три. Отцвела липа, отгудели в ней пчелки, шмели да мушицы разные. А вон ползет по зеленому листочку жучок червонный в черных пятнышках. Вцепился, не сваливается. О чем думы его? Да и бывают ли у него свои думы, у такого малюсенького? Кто ведает? Гляди, гляди! Поднял свои червонные крылышки, выпростал из-под них другие — прозрачные, а оторваться не решается, страшится. Ну что же ты, боягуз? Мне бы такие крылышки… Ага, решился все же, оторвался! И улетел.
Куда бы мне улететь? А где мои крылья?
Может, выйти на кручу над Днепром, раскинуть руки как возможно шире и попросить Стрибога хорошенько, чтобы подхватил. И полетишь. Над рекой, над Горами, над лесом, над полем… Как птаха. Отчего человек не летает, как птаха? Наверно, одна только душа наша летать умеет. Оттого и во сне бывает, что будто летишь. Оттого и плоть наша и думы наши вослед за душой лететь просятся.
А сверху, ежели полетишь, далеко-далеко видно будет. Может, аж до самых порогов. А может, и до земли ромейской, до самого Царьгорода. Поглядеть бы на Царьгород! Кий с Хоривом бывали там, такое после рассказывали — и во сне не привидится. Горазд тоже с ними был там… Опять Горазд! Да что это я?..