Полынь-трава
Шрифт:
Когда первый раз после долгих лет разлуки увидел Юрий Николаевич Ксению, поцеловал ее, уловил такой знакомый запах волос (однажды давно почудилось ему, что пахнут они грибами, и сейчас подивился точности своего детского сравнения) — сердце его забилось учащенно, он перенесся мысленно в отчий дом, в Торжок, столько нахлынуло дорогих воспоминаний, что он почувствовал вдруг спазм в горле. А Болдин — бесстрашный и благородный Болдин, видно, и на него нахлынуло, отвернулся к окну, чтобы не выдать своего волнения. Есть великая справедливость под этими небесами: ни один честный, продиктованный сердцем поступок не остается бесследным, он родит ответный отзвук… Тогда, на Тверце, и думать не мог маленький Болдин, что сделает для него в чужой стране спасенный им, повзрослевший и успевший так много повидать на своем веку Юра Чиник.
Спасибо небесам, что они дали такую возможность. Он не пожалеет себя, он будет работать больше, теперь на его плечах — забота не только об одной своей семье.
Так думал Чиник в первую свою монреальскую ночь.
За окном плясала, подвывая, снежная метель, ошалело метались в разные стороны большие неприкаянные снежинки… они застилали гору Джонсона и проспект, начинающийся у ее основания. Они застилали от Чиника весь мир, словно для того, чтобы он мог остаться один на один со своими мыслями.
Ему было тепло и хорошо.
На третий или на четвертый день он засиделся у Болдиных. Ксения приготовила крепкий турецкий кофе и, пока мужчины, запивая им коньяк, вели неторопливую беседу, к которой располагала непрекращавшаяся третьи сутки метель (Чинику не хотелось покидать теплый дом, и он, пока позволяло приличие, не спешил прощаться), подсела к пианино.
— Спой, женушка, нам, — попросил слегка захмелевший Болдин, попросил, не догадываясь, чем обернется его просьба. — А мы тебе подпоем, как бывало…
Когда-то давно в старом мирном добром Торжке они устраивали музыкальные вечера. У Ксении был чистый серебристый голос; Юрий помнил, как немец — учитель пения в женской гимназии — уговаривал родителей:
— У голубушка Ксени есть божий искр, не позволяйте ему гаситься, пусть едет Санкт-Петербург, ви никогда не пожалейт, божий искр, истинный крест.
Ксения изменилась, раздобрела. В морщинках на лбу читалось все, что испытала она за последние годы, но голос! — он остался по-прежнему чистым и молодым.
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
Запела негромко, словно не для других, для себя. Прикрыл глаза ладонью, как козырьком, Болдин. Нахлынули воспоминания, отогнал их решительно и зло.
Голос Ксении пресекся. Совладав с собой, она продолжала петь. Но голос пресекся снова. Не выдержала. Пересиливая рыдания, подошла к Болдину, обняла его…
— Пойди спать, устала небось, — холодно ответил Болдин.
Ксения привыкла к тому, что муж сразу менялся, едва приходили воспоминания о доме. Становился холодным и чужим.
— Успокойся, Ксения, не надо, пойди отдохни, а я соберусь полегоньку… До завтра, — сказал Чиник.
— Не надо ее успокаивать, Юрий Николаевич. Это стало с некоторых пор ее привычкой… потребностью, что ли… так вот, как сейчас, испортить настроение себе и другим, — будто через силу проговорил Болдин, — Мне бы пора не обращать внимания…
Непростительно бестактным показался Чинику неожиданный недружелюбный выпад Болдина, подумал: должно быть, не все так гладко в их семье, как старались они показать вчера, позавчера; ему стало жаль Ксению. Движимый братским состраданием, он произнес:
— Ты должна понимать, что Павлу Александровичу не легче, чем тебе… что судьбы не изменишь… надо смириться.
Тотчас перебил Болдин:
— Слишком многие хотели смириться с тем, что произошло в России. Им легче жить. И в России, и далеко от нее. — Колко, вызывающе посмотрел на гостя.
— Что вы хотите сказать?
— Только то, что сказал, — высокомерно бросил Болдин. — Вы вчера изволили заметить, что русская душа устала от несправедливости, и этим оправдали революцию. Вам представляется возможность посмотреть на одну из многих «справедливостей», которые принесла с собой революция. Почему я, русский, был вынужден покинуть свою страну? Мне все, слышите, все чуждо здесь.
— Но разве вы… не по своей воле?
— Да, по своей. Только по своей. И еще потому, что приехал сюда не доживать дни, а бороться… ибо тот русский, который не борется против большевиков, изменяет родине.
— Не думаете ли вы, что у нее сто двадцать миллионов изменников?
— Вы не дослушали меня. Я хотел еще добавить, что тот военный или бывший военный, который предпочел мирно отсидеться вдали от России, чем бы ни старался оправдать это бездеятельное сидение, изменяет еще и присяге.
Ксения, казнясь и считая себя виновницей быстро разгоравшейся ссоры, тщетно старалась примирить мужчин. Ни один ни другой не спешили ей на помощь.
В комнату вошел разбуженный громкими голосами Коля. Протирая глаза, недоуменно посмотрел на отца. Могло показаться, что приход сына еще больше возбудил Болдина.
— Вы говорили, что у того строя… который имела Россия… иссякла способность к эволюционным переменам. Вы не пробовали найти ответ, какие способности демонстрируют большевики. Голод… болезни… разруха, что еще они принесли… что еще могли принести? И миллионы смертей. А вы… а вы еще позволяете себе…
— Павел, прошу тебя… не надо, зачем же обижать Юрия?
— Ах, это я его, оказывается, обижаю! Ну, женушка, удружила, ну поддержала своего мужа… А что сделали ваши обожаемые большевики с русским языком, с русской грамотой? Вы над этим задумывались? — продолжал Болдин. — Вы помните, как встретила печать проект орфографической реформы двенадцатого года? Следа от него не оставила. А красные, едва придя к власти — более важных дел у них, конечно, не было, — уничтожили среди прочих вещей и букву «ять», которая с давних времен отличала человека интеллигентного от быдла, не знавшего, какой знак употребить в словах «отечество», «верность», «честь». И вы, русский человек, русский интеллигент, готовы одобрить и это тоже?