Полынь-трава
Шрифт:
В середине июня 1941 года Сидней услышал от Рустамбекова:
— Послезавтра зайду в «Кофейник» с одним молодым человеком. Знакомить вас я не буду, но лицо его запомни.
«Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом, вошел Рустамбеков. Опершись о столик широкими ладонями, пристроился в кресле и раскрыл газету… Вскоре к нему подсел молодой человек, куда больше похожий на славянина, чем на германца, но тем не менее чисто говоривший по-немецки. Они беседовали ни о чем — о погоде, о кофе. Рустамбеков, опытный разведчик, никогда не устроил бы встречу просто так, ему было важно показать мне этого человека. Интересно, спрашивал я себя, а обо мне он хоть что-нибудь говорил своему молодому гостю? Судя по всему, нет. Иначе тот хоть раз посмотрел бы в мою сторону.
Тогда, за неделю до войны, я не мог предполагать, как близко сойдутся наши пути.
Когда развернулась мобилизация в армию, я получил сперва первую отсрочку, потом вторую. Не знал, чему обязан больше — собственной близорукости в прямом смысле этого слова или функовской дальнозоркости в переносном. Во всяком случае, предвидение господина Аллана: «По-моему, вас не тронут» — начинало сбываться. Аллан был мастером своего дела, общение с ним давало представление о нормах работы английской разведки, соразмерявшей свои задания с возможностями сотрудников и никогда не преувеличивавшей их. Приказы носили форму совета, скорее, просьбы, благодарность за каждую, пусть самую несложную, выполненную просьбу отпечатывалась в чековой книжке, о чем считал своим долгом аккуратно извещать меня мистер Аллан».
ГЛАВА IX
На рассвете двадцать восьмого июня 1941 года, через два часа после того, как немцы выбросили воздушный десант под городом М., в покинутом цехе мебельной фабрики над тихой, будто застывшей от неожиданности рекой можно было встретить трех мужчин. Говорил благообразный хромой средних лет, внушавший почтение и статью, и властной манерой разговора. Он рассуждал как человек, хорошо знающий, что надо делать ему, что надо делать другим в этой панике, охватившей город и выплеснувшей на дороги многоликие, торопливые, растерянные толпы беженцев. Он был одет в выцветшую гимнастерку и держал в руках толстую палку: его правая нога была короче, он припадал на нее. При ходьбе вызывал сострадание.
— Машина подойдет к музею в пять часов утра, — сказал хромой, продолжая давно начатый разговор.
Посмотрев на этих трех мужчин со стороны, можно было бы подумать: верные служители музея обеспокоены не личным благополучием, они обеспокоены тем, чтобы в час подступившей опасности сберечь сокровища. Верно, знают их истинную ценность.
Но уже следующая фраза заставила бы насторожиться:
— Елочки зеленые, откуда такие точные данные, Захар Зиновьевич?
— Будто не догадываешься! От Уразова Ярослава Степановича. Кто же вам бежать-то помог?
— Значит, жив Хозяин?
— А как по-твоему?
Хромой вынул из чемоданчика бутылку водки, сало, хлеб, огурец, расставил на табурете три стакана. Профессиональными ударами по донышку выбил пробку. Разделил на три части огурец:
— Выпьем за Хозяина, и за удачу!
За четыре часа до того двое собеседников Захара Завалкова — Крот и Ржавый — бежали из городской тюрьмы. Они оглушили одного охранника, застрелили кинувшегося ему на помощь другого и, пока немногочисленный штат охраны размышлял, что ему предпринять: броситься ли в погоню или продолжать стеречь особо опасных преступников, — успели уйти далеко.
— Дороги на восток запружены беженцами, — сказал Завалков. — Кроме того, они обстреливаются германской артиллерией и самолетами. Возможно, план вывоза будет изменен. Не исключено, что их спрячут в самом городе. Предлагаю дела не откладывать. Твое мнение, Крот.
— Желательно прежде всего знать, чево имеем мы и чево имеют они. Какое наблюдается соотношение сил?
— Мы имеем вот это. — Захар Зиновьевич подошел к старому фанерному шкафу, без труда отодвинул его, приподнял половицу, за ней вторую и извлек промасленную винтовку, передал ее Кроту («Осторожно, не испачкайся»). За винтовкой последовали маузер, наган и две гранаты.
— Для энтого дела автоматик не помешал бы, — профессионально высказался Ржавый.
— Не осуди, будут автоматы. Сегодня-завтра придут германцы. Слышите, что творится?
— А у чекистов чево могет быть?
— Скорей всего наганы, хотя возможны и варианты. А вот сколько их будет, об этом уже можно догадываться точнее. В эмке более четырех человек при всем желании не поместится. Шофер — пятый. Но они не ждут нас. В городе паника. Все бегут. Горит театр, артистов еле-еле успели вывезти…
— Каких это?
— Здесь московский театр один гастролировал. Все его декорации сгорели. Наверняка загнулся МХАТ — краса и гордость… Все бегут. И товарищи, которые за драгоценностями приедут, тоже были бы рады утечь. Да им не суждено. Царствие им небесное.
— Что чекисты будут иметь еще к той самой поре, когда мы встретимся? — как бы самого себя спросил Захар Зиновьевич, сузив глазки. Разлил остатки водки по трем стаканам и нарезал острым как бритва ножом сало. Сделал три бутерброда, два протянул компаньонам, поднял стакан. Молча чокнулись, выпили, крякнули. — Они будут иметь, дай бог, одних только алмазов да золота из спецфонда не на один миллиончик.
— Рублей или марок?
— Теперь уже пора на марки счет вести, переквалифицироваться, так сказать. За советской властью должок. В старые времена землица да усадьба покойного батюшки моего в двадцать тысяч оценивалась, — произнес Завалков. — Но сама рассчитаться не спешит, значит, должны мы это взять на себя, а лучше времени вроде бы не придумать.
— Германцы сами могут поспеть в музей, не дай бог.
— Очень прискорбно, не будем тратить время.
Со стороны реки тянуло прохладой. Над городом шел воздушный бой: были слышны пулеметные очереди.
Винтовку нес Захар Зиновьевич, нес гордо, никого не боясь, выступал как ополченец. И со стороны можно было подумать: решил человек грудью встать на защиту родного города, погибнуть у его стен, но не отдать врагу. И двое других преисполнены такой же решимости.
Трое приближаются к двухэтажному горящему дому. Слышат вопль:
— Товарищи, товарищи, помогите! — К Захару Зиновьевичу бросается полураздетая женщина с распущенными волосами, безумие написано в ее глазах. — Там… там мой отец, он не может ходить. Спасите его, ой милые, ой родимые!