Полынный мёд. Книга 1. Петля невозможного
Шрифт:
Вслух же она сказала:
– Простите, это не о вас Пушкин строки сложил?
– Какие, мадам? – с интересом воззрился на нее Боюн.
– И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом, – с подвыванием выговорила Тетя Мотя. – Идет налево – песнь заводит, направо – сказки говорит…
– Ага, – усмехнулся котяра, – Наверняка про меня. Только преувеличил он малость. Делать мне больше нечего, нежели сказки рассказывать. Да и не существует их вовсе, сказок-то. Все, что в них – быль сплошная. Причем, действительность всегда пострашнее, чем в сказках сказывается.
– А песни?
– Да, – мечтательно вздохнул Боюн. – Вот когда я налево иду – такие песни завожу… Собаки всю ночь не спят, брешут, как полоумные, а кошки, так те даже из соседних городов сбегаются.
Марья извлекла из шкафа бутылку «столичной» и две хрустальные рюмки.
– Так значит, это все авторская выдумка? – поинтересовалась она.
– Ну, не все конечно, – признался кот.
– А про златую цепь Александр Сергеевич тоже приврал?
– Не… Висит цепь. Куда ж ей деться?
– И толстая небось? – в глубине Тети Мотиных глаз вспыхнули алчные огоньки.
– Ну, как якорная, может и поболее.
Тетя Мотя разлила по рюмкам водку и вкрадчиво спросила:
– А где ж оно, Лукоморье?
– В тридевятом царстве.
– А царство-то где? – задохнулась Кустючная.
– В тридесятом государстве, где ж еще?
– А государство где? – уже дрожала всем телом Марья.
– Где? Где? У тебя на бороде! – хохотнул Боюн и, ухватив обе рюмки, разом опрокинул их в свою безразмерную пасть.
– Убью! – заорала Кустючная.
– Закуски лучше б дала.
– Покойникам закуска не нужна… как и выпивка!
И Тетя Мотя, ухватив бутылку за горлышко, шарахнула кота между наглых ушей. Раздался глубокий звон, будто ударили в церковный колокол, брызнули в разные стороны осколки стекла вместе с каплями живительной влаги, а Боюн как сидел, так и остался сидеть, даже глазом не моргнул.
Немая сцена длилась минуты две, потом котяра открыл свою пасть и спросил:
– Где же это вас, мадам, подобному обучили? Нехорошо, знаете ли, гостей бутылками глушить. Не соответствует сие моральному кодексу строителя коммунизма.
– Пошел бы ты со своим коммунизмом на… – и Марья назвала адрес совершенно немыслимый, отчего и без того рыжая котячья шерсть стала вовсе пунцовой.
– А вот это оскорбление. Нет, не коммунизма, а меня, – вздохнул Боюн. – Такое оскорбление мы, мужчины, не прощаем никому. Даже дамам. Потому я буду мстить: страшно и до конца своей жизни, покуда шерсть моя не поседеет, а глаза не смогут разглядеть пробежавшую перед носом мышь. Кстати, вот одна бежит.
– Где? – взвизгнула Тетя Мотя, в один миг очутившаяся на диване с поджатыми к подбородку коленками.
– Один – ноль в мою пользу! – самодовольно хмыкнул кот.
– Ну, Бегемот, ну, тварь подколодная, – проскрежетала зубами Марья.
– Пардон, – сказал Боюн, – я вовсе даже и не Бегемот. Мое фамилиё – Боюн, я, кажется, давеча представлялся. А Бегемота, коего вы сгоряча упомянули, Михаил Афанасьевич с меня писали-с. Уж больно я ему понравился. Только и он, увы, исказил все. Масть, к примеру, мне черную приписал, да и к Воланду в прислужники поставил. А сатане мы никогда не служили-с. Мы, русские коты, завсегда богам славянским подчинялись. А Булгаков нас… Эх, да что тут говорить… – фальшиво пригорюнился рыжий бандит.
– Ты мастера не трожь, – встрепенулась Кустючная. – Он для нас, писателей, знаешь кто?
– Так то для писателей, – усмехнулся кот, выковыривая из шерсти осколки стекла. – А вас, мадам, уж никак подобным эпитетом не назовешь. Вот поэтому я и здесь, вместо того, чтобы на Лукоморье прохлаждаться да умняк лепить перед заезжими туристами. Пардон, конечно, за мой невысокий штиль, но другого языка, увы, все едино вы не разумеете. Так что вот мой ультиматум: либо вы совершенно бросите писательское ремесло, либо я вам покою не дам. На размышление отвожу ровно двадцать четыре часа. Вопросы есть? Вопросов нет.
И встав на четвереньки, кот выпрыгнул в открытую форточку.
Копейкин очнулся от собственного вопля. Ему пригрезилось, будто бы он женился на здоровенной белесой курице, божившейся на святом писании, что она царевна голубых кровей. Когда же, на следующее после первой брачной ночи утро, Костя тайком заглянул в ее паспорт, то в графе «национальность» узрел шокирующее: «Курица голошейная, бройлерная».
Скандал перерос в семейную драму. Костя сгоряча обломил на спине супружницы кухонный табурет, отчего кожа разом лопнула, и на свет явилась девица неписаной красоты.
– Так ведь в паспорте черным по белому! – стоя на коленях, слезно вопил Копейкин, покуда молодая жена собирала чемоданы.
– Ты-то на себя посмотри, – без тени эмоций отвечала отставная несушка. – Козел козлом, хотя в паспорте пишется «русский».
– Хочешь, я исправлю? Хочешь, пойду в паспортный отдел и сделаю новую запись. Правда! Так и напишу, что я козел в седьмом поколении.
– Хоть в семьдесят седьмом… Мне какая разница?
– Ну прости дурака! Я ведь не со зла, я по глупости.
– Ага, по глупости табуреткой по горбу? Все вы, мужики, одинаковые. Красавиц вам подавай, а некрасивых куда? Железные дороги тянуть, костыли вколачивать? Иной курице тоже любви да ласки хочется. А вы… Эх!
И подхватив чемоданы, она направилась к двери.
Копейкин резко подскочил на ноги и перекрыл амбразуру своим телом.
– Не пущу! – заверещал он. – Ты жена моя законная. Развода не дам, и не проси.
– Ну тогда не обессудь.
И что-то маленькое да сморщенное полетело ему в грудь. Когда Костя понял, что это была куриная кожа, было поздно. Тело его уже начало обрастать перьями, из пальцев на ногах поперли здоровенные когти, а нос начал быстро твердеть, превращаясь в клюв.