Полынный мёд. Книга 1. Петля невозможного
Шрифт:
Во времена же Советской власти и свирепствований ЧК, решили не мелочиться и бухнули сразу два этажа. Последний, седьмой по счету, прилепили во времена сталинских репрессий. Даже если не учитывать подвальные помещения, то дом на Чубянке был самым высотным в Волопаевске и… самым нелепым. Понятное дело, архитектура на месте не стоит, да и мог ли Шамиль Исраилович Русаков построить свой этаж в стиле петровских времен, когда приемная жилкомиссия состояла исключительно из членов НКВД? Да не в жисть…
Азалия Самуиловича Расторгуева допрашивали на втором, ее величества Анны Иоановны, этаже.
В полутемной, зарешеченной каморке располагался стол с письменными принадлежностями и лампой в форме прожектора противовоздушной обороны с вогнутой зеркальной линзой и дугой накаливания, сейф времен борьбы с собственным народом во имя отца того самого народа и два стула, мягкий и привинченный к полу, на котором и восседал глава секции беллетристики.
Собеседник Азалия Самуиловича, естественно, располагался на мягком стуле. На вид ему было… впрочем, трудно сказать сколько ему было на вид. Серое, без особых примет лицо, бесцветные, ни о чем не говорящие глаза, прямой пробор, заканчивающийся торчащей из затылка непослушной прядью, нос без горбинок, искривлений и прочих излишеств, губы обыкновенной разновидности, уши средней оттопыренности, подбородок без намека на суперменство, лоб явно не энштейновский – в общем лицо без определенного возраста, пола и национальности.
Лицо это величалось старшим лейтенантом госбезопасности Сердешниковым. И если бы Азалию Самуиловичу хоть одним глазком удалось заглянуть в личное дело данного товарища, то он (имеется ввиду глаз) выхватил главное: «не замечался, не был, не привлекался». А это кое-что во времена оные значило.
Но самое главное, тогда бы Расторгуев узнал, что попал в лапы не просто к задрипанному лейтенантику, а к самому начальнику отдела борьбы с подрывными и прочими социально-ненадежными элементами. Знай это, Азалий Самуилович давно бы уж попытался наложить на себя руки. Однако, пребывая, в счастливом неведении, он еще на что-то надеялся.
– Итак, – прокашлялся старший лейтенант, вытаскивая из ящика стола толстенный талмуд, на обложке которого типографским способом было отпечатано: «Личное дело Расторгуева А. С.» – Будем сразу признаваться или как?
– А в чем меня, собственно, обвиняют? – взвизгнул Азалий Самуилович и тут же вжал голову в плечи.
– В чем? – изогнул дугой бровь Сердешников и, взвесив на руке папку с делом, крякнул, – Килограмма два будет. На расстрел, пожалуй, уже тянет.
– Да вы смеетесь?! – заблеял Расторгуев.
– Конечно. Мы же в цирке, а вы – клоун.
Азалий Самуилович совсем сник.
Сердешников же открыл папку и начал перелистывать страницы.
– Так, – задумчиво изрек он, – это что у нас? Это у нас донос. «Настоящим извещаю, что мой сокурсник, Азалий Расторгуев, прячет под подушкой икону Божьей матери».
– Но простите! – вскинулся Азалий Самуилович. – Меня за это из комсомола хотели исключить?
– Ну и что?
– Как что? Как что?! Нельзя за одно и то же дважды наказывать.
– И кто вам такую глупость сказал? – старший лейтенант укоризненно покачал головой. – А ну-ка припомните, сами-то вы сколько раз наказывали своего коллегу по творческому Союзу очеркиста Нефедова за несколько, прямо сажем, не самых продуманных строк? И клеймили, и публикаций лишали, и квартиру не дали. Припоминаете?
Глава секции беллетристики сник окончательно. Он понимал, что ему уже не выкрутиться, что под него копают, причем, серьезно копают, раз Божью мать припомнили. А значит, впереди его ждет, нет, конечно не расстрел, но лет пятнадцать запросто впаять могут.
«Чертова Дездемона, почему я ее раньше не придушил? – с тоской подумал литератор. – И всего-то требовалось взять хорошенько за горлышко да кислород перекрыть на пару минут. Ну, поставила б мне Клотильда пару синяков, этим бы все и кончилось. А теперь? Эх-ма…»
– Так, а это что? – продолжал изучать документы Сердешников. – Первая проба пера. Интересно. Ну-ка, ну-ка…
И он начал читать вслух, делая в нужных местах паузы или возвышая голос до вибрирующего звучания:
«Практику мы в морге проходили. Трупов там множество, но нашему преподавателю, Захару Степановичу, почему-то один приглянулся. Режет он его, кромсает уже третий день, а рожа довольная, будто удовольствия большего он за свою жизнь не испытывал. Нам даже интересно стало, почему это он так неравнодушно дышит именно к этому покойничку. Мы его и так, и этак – молчит, гад. Нет, не покойник. Он, понятное дело, уже навеки затих. Преподаватель наш молчит. А у нас аж зуд. Короче, уговорили мы за поллитровку местного сторожа, чтобы он нам документы раздобыл на этого усопшего. Вот тогда нам все сразу стало ясно. Оказалось, что нашего мертвеца звали Владимиром Ильичем. А фамилия… Ни за что не догадаетесь. Фамилия у него была Ульянов. То есть, полное совпадение… Вот наш преподаватель и веселился. Видать, все обиды свои припомнил.
Ну, а как студенты мимо такого дела пройдут? Решили мы тоже повеселиться. Записали на бобинник пару фраз, портативный динамик запихнули в рот усопшего и на следующий день, как только Захар Степанович над ним склонился, врубили запись.
Тут труп ему и говорит:
– Что это вы, батенька, твоите? Вы что, езать вождя миового пгоетаиата пгидумали?
Преподаватель наш скальпель выронил, стоит белый, от покойника не отличишь. А труп все заливается:
– Сейчас я товаищей из ЧК пьиглашу, пусть они с вами азбигаются. Контха вы этакая!
– Но п-п-простите, – слышим бормочет, заикаясь, Захар Степанович. – Я ведь н-не знал, что вы еще ж-живы.
А покойник уже в раж вошел. Орет диким голосом:
– Все, что отезали – незамедлительно пьишить назад!
Вы бы видели, как после этих слов работал наш преподаватель! Не знай мы, что покойничек уж три дня, как преставился, то были бы уверены – после окончания операции, он оживет.
А тут еще Глеб Мерзлякин, что за магнитофон отвечал, врубил напоследок:
– И что вы думаете, батенька, от расстгела вам удалось отвегтеться? И не надейтесь! Классовых вгагов мы истъебляем беспощадно».
– Ну-с, и так далее… – старший лейтенант Сердешников внимательно посмотрел на Расторгуева.
– Где вы это взяли? – с ужасом спросил тот. – Я ведь это никому не показывал и сжег сразу после того, как написал.
– Рукописи не горят, – сурово ответил старший лейтенант.
«Господи, – лихорадочно соображал Азалий Самуилович, – что они еще на меня имеют? Жутко даже себе представить… Вот так, век живешь и не знаешь, что ты давно под колпаком, что в любой момент к тебе могут заявиться, показать удостоверение и запихнуть в „черный воронок“. И потом доказывай, что ты не баран. Впрочем, что тут доказывать? Я и есть баран».