Помни мой голос
Шрифт:
Флоренс Лайтфут сидела посреди церковной скамьи вместе с бабушкой и дедушкой, Джоан и Генри Пинфолдами, дядюшкой Реймондом, сестрой Уинифред и мамой Маргарет. Пока все, держа спины прямо, таращились на викария, Флоренс не отрывала глаз от скамьи по другую сторону прохода, где столь же чинно и чопорно восседало семейство Дашей. Флоренс притворялась, что увлеченно слушает преподобного Миллара, и временами, чтобы ни у кого не возникло в том и тени сомнения, благосклонно кивала или издавала одобрительный смешок, но, откровенно говоря, не улавливала из проповеди ни звука, так как все внимание сосредоточила на девятнадцатилетнем Обри.
Здравомыслящая Уинифред определяла чувства младшей сестры метким словом «втюрилась». Но Флоренс, которой стукнуло без четверти восемнадцать, упорно заявляла, что Уинифред ошибается. «Втюрилась» предполагало что-то поверхностное и быстро проходящее, напоминало ей детскую увлеченность куклами – мимолетную забаву,
Загвоздка состояла в том, что Обри не замечал Флоренс. Серьезный, как и все прихожане, Обри неподвижно сидел, выпрямив спину. Вдруг викарий рассказал какую-то шутку, и Обри скривился: вокруг его губ и глаз собрались лукавые морщинки, и юноша, сдержанно фыркнув, расплылся в улыбке. Улыбка Обри произвела на Флоренс эффект разорвавшейся бомбы. Девушку охватила эйфория, и грудь ее расширилась от неземного восторга, родственного религиозному экстазу. Заметь преподобный Миллар волнение Флоренс, и он, несомненно, воодушевился бы, приписав девичьи переживания своему красноречию. Приоткрыв рот, Флоренс в немом обожании созерцала Обри. Острый локоть сестры, заехавший ей под ребра, вернул ее с небес на землю, точнее, на церковную скамью. Флоренс обернулась и смерила Уинифред уничижительным взглядом. Уинифред ответила ей тем же и постучала изящными ноготками, покрытыми красным лаком, по молитвеннику, призывая Флоренс сосредоточиться на проповеди. Тщетно. Не в обычае Флоренс было следовать приказам или подчиняться правилам. О нет – приказы и правила только побуждали ее мятежный дух изыскивать новые способы неповиновения. Несколько минут она неотрывно смотрела на викария, а затем, почувствовав, что бдительность сестры ослабла, вновь обратила взор на Обри, как на негасимый маяк, сияющий ей в темноте.
Обри был до невозможности красив. И с возрастом его красота только расцветала. Флоренс тянуло к нему с тех самых пор, как ей открылась разница между мальчиками и девочками. В паре миль от залива Гулливера высился гигантский особняк с теннисным кортом и бассейном – владения семейства Дашей. А вокруг расстилались принадлежавшие им обширные угодья и пастбища, поскольку Уильям Даш, отец Обри, мнил себя джентльменом-землевладельцем. Особняк дедушки Флоренс, хоть и уступал по размаху обиталищу Дашей, превосходил соседскую усадьбу великолепным видом на море и собственным пляжем. От поместья Дашей его отделяла лишь коротенькая велосипедная дорожка. Учитывая, что Уинифред была одних лет с Обри, а близнецы Джулиан и Синтия, брат и сестра Обри, – ровесники Флоренс, не было ничего удивительного в том, что оба семейства сдружились.
Даши были многочисленным кланом, и во время школьных каникул их особняк наводняли родственники всех возрастов. В отличие от Маргарет, матери Флоренс, которая после свадьбы отправилась с мужем вначале в Египет, а после в Индию и оттого растеряла почти всех английских подруг, родители Обри родились и выросли в Корнуолле и знали в окрестностях всех и каждого. С легкостью и присущим только им изумительным вкусом, восхищавшим жителей графства, они проводили долгие летние месяцы, устраивая званые вечера, организовывая пикники, лодочные прогулки и теннисные турниры и с неутомимым энтузиазмом вовлекая в свой круг новых знакомых. Их радушие не знало границ. На их семейном гербе, обзаведись они таковым, несомненно, блистал бы девиз: «Чем больше, тем веселее». Иное дело – Маргарет Лайтфут. Робкая и впечатлительная, она впадала в беспросветное отчаяние, когда наступала пора благодарить хозяев соседних усадеб за гостеприимство и приглашать их хотя бы на самый скромный ужин. Чтобы не тронуться рассудком, она перекладывала хлопоты на плечи надежной, предусмотрительной и хладнокровной Уинифред, истинной дочери своего отца, и плечи Джоан, добрейшей и терпеливейшей матери, снисходительно относившейся к слабостям Маргарет. О Флоренс речи не заходило: от этой избалованной эгоистки никто помощи не просил и не ждал.
И хотя пиршественные обеды и ужины завоевали Маргарет репутацию добросердечной хозяйки и произвели благоприятное впечатление на многочисленные семейства, проживавшие в заливе Гулливера, семейство Даш продолжало вносить разлад в душевный покой матери Флоренс. Уже одно то, что в сравнении с элегантной и изысканной Селией Даш, с волшебными иссиня-черными волосами, Маргарет Лайтфут казалась себе облезлой гиеной, вздумавшей тягаться со светской львицей, лишало ее последних капель уверенности. Что до Уильяма Даша, не уступавшего Селии в красоте, то особый шарм ему придавали безмятежная расслабленность и манеры человека, заботившегося лишь о теннисных турнирах да о черном лабрадоре Хантере, постоянно удиравшем в город. Перемена погоды землевладельца Уильяма Даша не волновала. Основной доход он получал от наследственных капиталов, а не от росших на его полях злаков. Не тревожил он себя и заботами о домашнем хозяйстве, так как тем ведала Селия. Под ее командованием беззаветно преданные ей повара, горничные, дворецкие, садовники и шоферы работали как хорошо отлаженный механизм. Селия обладала неоценимым даром: она умело внушала слугам, что, кроме них, с этой работой никто не справится, а их поле деятельности – вотчина, где они являются законными властелинами. Слуги преисполнялись гордости и трудились не покладая рук, доказывая свою незаменимость. У Маргарет волосы на голове шевелились от ужаса, когда она представляла, что за бесчисленные благодеяния Уильяма и Селии рано или поздно наступит расплата и ей придется пригласить Дашей на ужин.
Флоренс треволнения матери не касались, и тем утром в церкви она прожигала взглядом спину Обри, хотя Обри – поразительно! – никак на это не реагировал. Конечно, Флоренс не блистала классической красотой, однако шаловливый задор и живость ума придавали ей особый шарм в глазах большинства мальчишек-сверстников. Большинства, но не Обри. По неведомым Флоренс причинам Обри был поглощен незнакомой девицей, свалившейся этим летом на Дашей как снег на голову. Старинная французская приятельница Селии прислала к Дашам дочь, чтобы та попрактиковалась в английском. И теперь Обри Даш не отрываясь смотрел на точеную фигурку Элиз Дюжарден, девушки с темными испуганными глазами олененка, выскочившего на неведомую полянку. Вероятно, его очаровали ее настороженная беспомощность, неземная хрупкость, своеобразие и аристократичность. Она сидела перед ним на скамье, зажатая с боков его крепко сбитыми двоюродными сестрами Бертой и Джейн Клэрмонт, и не походила ни на одну девушку, когда-либо виденную им в церковной общине.
На Флоренс француженка впечатления не произвела, и Флоренс, скользнув по ней равнодушным взглядом, тотчас о ней позабыла. Обычная серая мышь, только курчавая. Опасности не представляет. Опасность – и немалую – представляли совсем другие девушки залива Гулливера. Например, две ее явные соперницы: высокая, женственная Натали Картер или огненно-рыжая Джинджер Лейтли. Обе на год старше Флоренс и гораздо искушеннее ее. Кудрявая француженка не годилась им и в подметки, смотри на нее или не смотри. И что только Обри в ней нашел?
Служба кончилась. Прихожане высыпали на улицу и, нагуливая аппетит перед воскресной домашней трапезой, по устоявшейся традиции сбились в кучки, дабы посплетничать и обменяться новостями. Даши, как водится, пригласили на воскресный обед викария. Обри задержался на церковном пороге, благодаря преподобного Миллара, и Флоренс краем уха уловила, как викарий сказал:
– Тешу себя надеждой послушать твой французский.
Обри смущенно хихикнул.
– Боюсь, наша гостья сочтет мое знание языка удручающим.
«О чем это они?» – мысль мелькнула в голове Флоренс и тут же пропала – подошла ее очередь жать руки преподобному Миллару и возносить хвалы его неподражаемой проповеди, из которой девушка не слышала ни слова.
День радовал солнцем и освежающим ветром, дувшим с залива Гулливера. Церковь из серого гранита, возведенная в тринадцатом столетии, за годы своего существования претерпела немало изменений, и последняя реставрация, случившаяся в девятнадцатом веке, наградила ее черепичной крышей, на коньке которой примостились три чайки, с неодобрением посматривавшие на снующих внизу прихожан. Увенчанная зубчатыми бойницами и четырьмя высокими угловыми башенками церквушка, напоминавшая средневековый замок, веками противостоявший ударам ливней и бурь, разнежившись, подставляла стены обжигающе-горячим объятиям лета. Лишь когда белая тучка заслоняла собою солнце, по стенам строения ползли причудливые и немного зловещие тени. И все же подлинную жизнь в эту обитель святости привносили не игры света и тени, а гулявшие и беседовавшие подле нее люди. В скромной и дружной общине залива Гулливера многие узнавали друг друга не только по одежде или походке, но и по голосам, особенно если те принадлежали возбужденным молодым женщинам, трещавшим без умолку, как сороки. Но кто бы не тараторил на их месте? Последние месяцы перед этим благословенным летом выдались богатыми на события, и девушкам было что обсудить: и восшествие на престол короля Георга Шестого, и кадровые перестановки в коалиционном правительстве – отставку премьер-министра Стэнли Болдуина и назначение на его должность Невилла Чемберлена, и заявления рейхсканцлера Германии Адольфа Гитлера о его намерении вторгнуться в Чехословакию. О войне, однако, почти не упоминали: разрушительные последствия недавней бойни еще не стерлись из людской памяти, и никто не верил, что найдутся безумцы, желающие снова повергнуть мир в прах. И только убеленные сединами старцы, словно натасканные на лис мудрые гончие, тревожно втягивали ноздрями воздух, чуя грядущее зло.