Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)
Шрифт:
Учреждение это было создано с благородной, но неблагодарной целью, а именно: распутывать многие кинематографические нити, которые постоянно спутываются в пестрый клубок, наподобие елочной канители, и желавшим видеть в конце каждого отчетного года блестящую, празднично украшенную елку приходится немало потрудиться. Известно, что блестящая эта канитель имеет свойство запутывать вместе с собой всякую прошлогоднюю мишуру: обрывки серпантина, клочки старой грязной ваты, осколки разбитых на празднике хрупких украшений и обломанные веточки с безнадежно высохшими, но все еще колючими желтыми иголками, норовящими воткнуться побольнее. Но для поверхностного наблюдателя это было учреждение
– Товарищи, вы не знаете случайно, кто я такой и чем здесь, простите, занимаюсь?
Иван Иванович взял такси. Во-первых, потому, что спешил. Во-вторых, для общественного транспорта подъездов к учреждению не было, а в-третьих, – подходить пешком к учреждению, у стеклянных дверей которого пыхтят персональные и личные автомобили... Короче говоря, Иван Иванович был не так прост, как может показаться на первый взгляд.
Пока Иван Иванович предъявляет при входе свое удостоверение, сдает плащ и кепку на вешалку и причесывает у зеркала свою поредевшую шевелюру, вам, внимательные читатели, необходимо узнать, зачем наш герой так сюда спешил.
А вот зачем: тема, которую затронул Иван Иванович в своем так неправдоподобно забытом сценарии, показалась настолько важной, уже знакомой нам студийной редакторше Маргарите Аркадьевне Болт что оба варианта – первый и второй – рассматривал художественный совет учреждения. Этот же совет должен был рассмотреть и третий вариант, который теперь бесследно исчез не только вместе с желтым портфелем с чернильным пятном около застежки, но также из памяти создателя всех трех вариантов. Заметьте: трех! Значит, два предыдущих наверняка хранились в шкафу у секретарши товарища Пустомясова, исполняющего обязанности председателя худсовета. А восстановить по двум вариантам третий, утраченный – дело нехитрое. Да и память вдруг может вернуться.
– Даже обязательно вернется, – отмел всякие сомнения Иван Иванович и вступил в приемную товарища Пустомясова.
Вступить-то вступил, но как только предстал перед секретаршей, сразу же ощутил неуверенность и даже робость.
Иван Иванович почему-то всегда робел перед ее представительной внешностью. Достаточно сказать, что секретарша эта обладала такими усами, будто служила в уланском полку и вышла в секретарскую свою должность в чине не ниже штаб-ротмистрского.
– Распятий я. К Фаддею Федуловичу по договоренности, – неестественно бодро доложил Иван Иванович. – Вызывали к двум часам.
– К двум – значит, к двум, – отчеканила секретарша и кончики усов ее поползли вверх, что у штаб-ротмистров обозначает одобрительную улыбку.
Иван Иванович бросился под этот приподнятый ус, как цыпленок бросается под крыло к наседке в инстинктивном желании избежать опасности.
– Жоржетта Павловна! – пискнул Иван Иванович, – позвольте взглянуть предыдущие варианты сценария.
Усы вытянулись в прямую линию. Но широкие плечи, которые должны были носить эполеты, приподнялись, а вслед за плечами и вся Жоржетта Павловна вышла из кресла и, отчетливо стуча каблуками, переместилась к шкафу.
– «Надежда», – с деликатным придыханием подсказал Иван Иванович. – «Надежда» – первый вариант и «Надежда» – второй вариант.
И сердце Ивана Ивановича отплясывало трепака. Стальной палец штаб-ротмистра ерошил папки на полках в шкафу.
– Нет! – вдруг рявкнула Жоржетта Павловна и захлопнула
– Как нет? – выдохнул Иван Иванович, – Потерялась?
– У меня потерялись? Ну, знаете... И глядя Ивану Ивановичу в переносицу, вызывающе объявила:
– Все варианты на руках у членов худсовета. Вот так.
Тут переговорное устройство на секретарском столе щелкнуло, и сдобный баритон, в котором Иван Иванович сразу признал голос Пустомясова, спросил:
– Жоржетта Павловна, есть ко мне кто-нибудь? Усы встали дыбом, штаб-ротмистр распахнул дубовую дверь, и, не чуя под собой ног, Иван Иванович осознал себя в пустомясовском кабинете.
О таких должностных людях, каким является Фаддей Федулович, обычно говорят «важное лицо». Но то природное образование, которое пришлось между узлом галстука и набриолиненным волосяным покровом, никак не возможно назвать лицом даже в анатомическом смысле этого слова. Ошибкой было бы, смеха ради, выдавать это, с позволения сказать, лицо за другую часть тела. Ведь все части людского тела так или иначе несут какие-нибудь признаки человеческой натуры. А особенность так называемого лица Фаддея Федуловича как раз заключалась в том, что никаких человеческих признаков не несло.
Благодаря этому «личному» обстоятельству Пустомясов в своем обшитом деревянными панелями кабинете напоминал одинокий перезрелый помидор, случайно завалявшийся в тарном ящике.
– Ну, что у тебя? – спросил Фаддей Федулович. Всех заходящих в его кабинет – а вышестоящее начальство этот кабинет не посещало – Пустомясов называл на «ты», руководствуясь простым, но верным соображением, что «ты» – это когда один, а «вы» – когда много.
– Так что у тебя?
И тут Иван Иванович понес совершенную околесицу. Члены художественного совета смешались у него с милиционером-регулирощиком, все три варианта «Надежды» оказались в конфетной коробке у Райки-попрошайки, и весь этот бред повис на крючке для временного подвешивания ручной клади в будке телефона – автомата. В довершение всего Иван Иванович вытащил из кармана копию заявления в милицию и положил ее на стол перед Фаддеем Федуловичем вместе с приставшей квитанцией на получение простыней из прачечной.
Пока Пустомясов разбирал заявление в милицию, Иван Иванович напрягся до барабанной дроби в ушах, силясь вспомнить хоть что-нибудь из своего сценария. Но, увы, безрезультатно.
– Пролонгацию, небось, попросишь? – сделал оргвывод Пустомясов, покончив с заявлением.
– Я, наверное, заболел, – храбро предположил Иван Иванович. – Заболел и не помню...
– Чего не помнишь?
– Ничего не помню, – дрожащим голосом признался Иван Иванович. – Ни строчки... варианты на руках... буду искать... если найду... Может, хоть вы подскажете, Фаддей Федулович, о чем хоть эта... моя «Надежда»?
Вопрос Иваном Ивановичем был поставлен правильно. Ведь Пустомясов председательствовал на художественном совете. И даже, если предварительно не читал сценария Распятина, то уж во время обсуждения должен был кое-что, хотя бы в общих чертах, уловить.
– Мы, – сказал Фаддей Федулович о себе во множественном числе, – мы твой сценарий должны утверждать или, понимаешь, того... отвергнуть. Ты, понимаешь, к нам подготовленный должен приходить, а ты... нехорошо.
Иван Иванович никогда бы не догадался, что в его признании о внезапной утрате памяти Пусто-мясову померещится какой-то неясный подвох, а уж когда Рас пятин прямо спросил, не помнит ли Фаддей Федулович его сценарий, то иначе как тайную проверку пустомясовского соответствия должности это истолковать в томатных мозгах было невозможно. И Фаддей Федулович начальственно поднажал на свой баритончик: