Помор
Шрифт:
— А что, есть разница? — с неудовольствием сказал священник.
— Большая! Вы бы сильно удивились перед смертью!
Жестом успокоив Шейна, Чарльз серьёзно проговорил обычным для него назидательным тоном:
— Люди, живущие на Востоке, представляют индейцев как подобных себе. Это ошибка. Индейцы другие, совершенно другие. Милосердие для них — пустой звук. Охотой, войной и конокрадством добывают индейцы богатство и положение в племени. Да, в их селениях нет замков — индейцы не воруют друг у друга. Да, половину добычи они отдают старикам и вдовам — своим! Но лишь себя они называют «людьми», все же остальные для них — не люди. Мы полагаем убийство грехом, а они — подвигом, достойным героя. Молодой воин жаждет грабить наши караваны и снимать с бледнолицых скальпы, поскольку лишь так он заслужит уважение собратьев и любовь девушек. Если у него не будет добычи, он не сможет завести себе даже одну жену, не говоря уже о двух или трёх. Воюя с чужаками, индеец поднимает свой статус, а чужие для него все, кто не принадлежит к родному племени. И это большая удача для нас. Если бы индейцы перестали враждовать между собой и сплотились, как гунны вокруг Аттилы, они истребили бы всех белых!
— Тут я с вами не соглашусь, — подал голос лейтенант. — Вы хотите сказать, что эти дикари способны одолеть армию Соединённых Штатов?
— Легко! — усмехнулся Гуднайт. — Вот вы закончили академию, а во многих ли боях участвовали?
Выпускник вспыхнул, но ранчеро успокоил его жестом.
— Я не в обиду говорю, — сказал он, — просто молодой апач в ваши годы уже становится опытным воином, за плечами которого полусотня сражений. Пока вы изучаете стратегию и тактику по трактатам Вегеция и Жомини, [77] индейцы постигают военную науку в походах, и это лучшая лёгкая кавалерия в мире. Гордости у индейцев до чёртиков, как у всех настоящих воинов, а вот благородства, по крайней мере в нашем понимании этого слова, у них нет. — Чарльз усмехнулся и покачал головой. — Встречал я одного такого, наивного, начитавшегося дешёвых романов про благородных индейцев. По дурости он сдался апачам, и я всю ночь слышал его дикие крики — индейцы любят пытать своих пленников. Нет, не потому, что они жестоки. Для них это забава — так индейцы испытывают мужество противника. И если тот будет долго терпеть муки, краснокожие зауважают его и будут гордиться, что сразились со славным и храбрым воином. Такой это народ, понимаете? Они уважают силу, мужество, стойкость, но презирают слабость. Был такой случай… Один из моих ковбоев объезжал ранчо и столкнулся с отрядом команчей. Их было человек десять. Нат — так его звали, Нативити Поттер, — останавливаться не стал, как ехал, так и продолжал ехать, напевая, прямо на индейцев. Миновал их строй и отправился себе дальше, ни разу даже не обернувшись. Команчи оценили его храбрость и присутствие духа — не тронули. А вот если бы Нат стал умолять их о пощаде, индейцы обязательно бы убили его, просто из презрения.
77
Флавий Вегеций — римский военный теоретик и историк IV–V веков. Анри Жомини (1779–1869) — военный теоретик, проводивший идею «вечных» принципов в искусстве ведения войн.
— А тот, наивный, о котором вы говорили, — пробурчал лейтенант, — что с ним сталось?
— Апачи были разочарованы, — усмехнулся Гуднайт, — он не выдержал пыток и кричал от боли, когда ему срезали бицепсы, когда сдирали кожу ремешками, вспарывали живот и набивали его камнями, раскалёнными в костре…
Кларабел стало нехорошо.
— И не надейтесь, мисс Шорт, на галантность индейцев, — серьёзно сказал ранчеро. — Когда краснокожие нападают на караван, то мужчин-переселенцев они могут четвертовать, истыкать горящими стрелами или повесить за ноги над огнём, пока у несчастных не лопнут черепа, — смотря какая фантазия на ум придёт. С дамами они ведут себя… мм… помягче. Когда я в последний раз хоронил белую женщину, на которую напали индейцы, у неё были сожжены руки…
Мисс Шорт и вовсе увяла.
— Но ведь нынче с индейцами мир, — заметил священник.
— Перемирие, — поправил его Чарльз. — Я сам встречался с вождями кайова — с Белым Медведем и Большим Деревом. Это мудрые люди, за плечами каждого из них сотня яростных сражений, и они готовы выкурить с нами трубку мира. Но как быть молодым воинам? Они-то жаждут подвигов! Как им прославиться, не воюя с белыми? Как привести скво в свой вигвам, не делая щедрых подарков? А чтобы раздобыть зеркальца, ткань, оружие, коней, надо грабить, надо воевать… Вот так вот! — развёл он руками.
«Повезло нам с Сибирью, — подумал Чуга, закрывая глаза. — Остяки да тунгусы [78] — людишки смирные…» И задремал.
Двумя часами позже дилижанс подкатил к маленькому, неказистому домику с огромной надписью «Каджун-Спрингс. Станция дилижансов. Здесь вы можете выпить и поесть».
Кряхтя, возница слез с облучка, чтоб ноги размять, снял толстые кожаные рукавицы. Смотритель с конюхом выбежали тут же, мигом выпрягли каурых и запрягли гнедых. Через три минуты «конкорд» покатил дальше. Ночью на какой-то станции сменился кучер, а к полудню дилижанс уже отмахал сто двадцать пять миль. [79]
78
Ханты и эвенки.
79
Дилижансы следовали и днём, и ночью, останавливаясь лишь на двадцать минут, чтобы пассажиры могли перекусить. Лошадей меняли 10–12 раз в сутки, проезжая за сутки 100–125 миль (примерно 160–200 км).
На третьи сутки экипаж подъезжал к речке Колорадо, берега которой густо поросли орешником, виргинскими дубами и кипарисами. Местность была красива — зелень отливала глянцем, кустарники, усыпанные яркими цветами, благоухали… а на солнцепёке грелись здоровенные «гремучки». Змеи недовольно шипели, отползая с дороги в тень.
«Как всегда, — философически размышлял Фёдор, сидя на облучке. — С виду всё гладко, а с изнанки гадко…»
Винтовку он держал наготове и зорко поглядывал по сторонам. Дорога то восходила на плавно вздымавшийся холм, пыля под горячим солнцем, то шла сырою низиной, попадая в тень дубов и вязов.
У самой переправы, там, где неглубокую Колорадо пересекал брод, из зарослей ивняка неожиданно выехал всадник на вызывающе белом коне. Гарцуя, он в совершенно театральном жесте вскинул «винчестер», держа винтовку одной рукой, как револьвер, и выстрелил. Пуля пролетела мимо, прошуршав в листве раскидистого дуба.
— Это Прайд Бершилл! — охнул кучер.
— Точно он? — хладнокровно осведомился Чуга.
— Что у меня, глаз нету, что ли? — огрызнулся возница.
Помор оглянулся на Ларедо, который дрых на крыше дилижанса, устроив себе постель из пары мягких тюков. Ковбой приподнялся на локте, упираясь стоптанным сапогом в низенькие перильца, и сказал с весёлой бесшабашностью:
— Явился, не запылился!
Фёдор крикнул через плечо:
— Павел!
— Вижу! — откликнулся князь.
— Первый выстрел мой! Цельтесь по кустам справа!
— Понял!
Чуга деловито качнул рычагом затвора и сказал кучеру:
— Как пальну — гони!
Вскинув винтовку к плечу, Фёдор выстрелил и попал — пуля выбила пыль на куртке Бершилла. В ответ полетел свинец, с отвратительным зудом пронизывая воздух, а затем донёсся ружейный залп. Облачка порохового дыма над ивняком ещё не рассеялись, когда грохнул князев «спенсер». Над головою Чуги зарявкал «кольт» Шейна, дуэтом ударили револьверы лейтенанта и ранчеро.
Два конных бандита и четверо пеших вырвались к дороге, куда их Фёдор и выманил своим выстрелом.
— Гони! — гаркнул помор, опорожняя ёмкий магазин «генри».
Один из бандитов будто споткнулся, налетев на пулю, и упал. Взвился на дыбки раненый конь, сбрасывая седока. Увесистый кусочек раскалённого металла чиркнул помора по плечу, ещё один щёлкнул по дилижансу, откалывая щепку.
Ржущие кони вынесли карету к реке, железные ободья загрохотали по плоским, обкатанным камням, брызги воды окропили разгорячённое лицо Чуги.
Разбойный люд не ожидал такого мощного отпора, нападение выдыхалось в суетливую перепалку — приседая, бандиты отходили к леску, ведя не прицельную стрельбу, а просто огрызаясь из пары стволов.
Дважды прогремел «спенсер», один из нападавших оборвал свою короткую перебежку. Конник, низко приседая в седле, уходил по мелкой воде. Фёдор попал в него, но ещё вопрос — убил ли.
С шумом рассекая воду, дилижанс выкатился на противоположный берег. Чуга оглянулся, высматривая ворога поверх крыши, но не увидел ничего, кроме пары мёртвых тел.