Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
— Здесь много пересудов, генералы ропщут. Ответьте честно, граф, кто такой Арчегов? Сами понимаете, я произвел его в свои генерал-адъютанты не за красивые глаза. Но некоторое сомнение, скажем так, остается, ведь он молод. Справится ли он с такой ношей?
— Если бы сейчас воевали с германцами, я бы отдал ему свой корпус, а сам бы вернулся на дивизию. — В голосе Келлера еле слышно звякнул металл. — Он знает, как нам воевать сейчас и в будущем. И, главное, сможет подготовить армию. Это мое мнение, государь, от него я не откажусь.
— Я знаю, граф, вы человек, верный слову. Ну что ж, я рад, весьма
— Нет, государь. Он мне передал ваше письмо, и я немедленно уехал, попросив, этот грех на мне, у кайзера проезда в Швейцарию. А оттуда, через Америку во Владивосток Там и получил ваше второе письмо и деньги.
— Ну что ж, я рад, что все благополучно окончилось. Да, хочу вас спросить — у вас на стене карта, но почему там иголки торчат с разноцветными головками и нитками. Они что-то обозначают?
— Осталось в наследство от Константина Ивановича. Контроль над территорией и полосой железной дороги. Синие нитки обозначают ведение нами активных действий там против партизан. Белые — уже спокойные зоны, очищенные от повстанцев. Ну а красный цвет сам за себя говорит.
Император вгляделся в карту, и мороз жесткой щеткой прошелся по коже. Вдоль Ангары сплошная красная зона, на Лене тоже. На север и юг от Красноярска такая же печальная картина. Зато почти вся линия железной дороги в бело-синих цветах, а юг Иркутской губернии так вообще одним белым обведен. В Забайкалье красного цвета много, но в восточной части. А по Селенге больше белого и синего, лишь торчат мухоморами кое-где красные булавки, да по Баргузину протянута кровавая нить.
— Сейчас, ваше величество, началась операция по очищению западного Забайкалья от красных, — уловив, куда направлен напряженный взгляд императора, тут же пояснил Келлер. — Туда брошен полк бронепоездов охраны и два батальона, переведена в Мысовую флотилия, на месте формируются три батальона стражи и два полка из казаков и инородцев. После умиротворения они усилят войска восточно-забайкальского фронта.
— Так, а здесь что будет делать военный министр?! — Палец императора ткнул в Ангарско-Ленское междуречье.
— Три дня назад отправлены две группы. Отряд войскового старшины Красильникова выступил по Лене до Якутии, формируя по пути местную стражу и полицию. Второй отряд, более сильный, под командованием атамана Оглоблина уже занял Балаганск — это войсковая территория. Дальше пойдет до Илимска, взяв местных партизан там в клещи и соединившись с Красильниковым. Летом, как установится навигация, можно будет на судах перебросить десанты и уже окончательно очистить Ангару от партизан на всем ее протяжении. Сейчас нужно подготовить и провести операции по очистке Енисея от партизан…
— Хорошая карта, — задумчиво проговорил император. И посмотрел на Келлера — тот взгляд правильно понял.
— Ее составляет по ежедневным сводкам генерального штаба полковник Степанов. Он был начальником штаба у Арчегова с первых дней. Знающий офицер, генерал отдал мне его с большой неохотой, лишь бы дело не потерпело ущерба, как он сам сказал.
— Граф, я хочу с ним поговорить.
— Слушаюсь,
— Пригласите Ивана Петровича, поручик!
Владивосток
— Смешно, милый Александр Васильевич, но я никогда не думала, что снова попаду сюда. — Анна Тимирева чуть улыбнулась краешками губ, глядя на раскинувшийся вдоль залива город.
— И название какое чудное. Владей востоком!
Колчак не отвечал, он стоял на чуть покачивающейся палубе вспомогательного крейсера «Орел», и с наслаждением, в полную грудь, вдыхал соленый морской воздух. Как давно он не был на море, на котором всегда чувствовал себя словно дома. И тут адмирал вспомнил, что еще не прошло и месяца, как события самым чудесным образом переменились, и из пучины отчаяния он попал на качающуюся под ногами палубу, осененную славным Андреевским флагом. И все благодаря одному человеку…
— Он очень странный, этот молодой генерал. — От голоса Анны Васильевны адмирал вздрогнул, и в который раз удивился созвучию их мыслей.
— Я вышла тогда погулять, когда ты говорил с Константином Ивановичем в купе. Вы долго с ним говорили, а потом Арчегов вышел из вагона и застыл. Я подошла ближе — он стоял и смотрел на закат, багровый круг, я хорошо запомнила. И знаешь что, милый Александр Васильевич, по его щекам текли слезы. Не от скорби, нет, я не думаю. Так плачут, когда затронуты самые благородные чувства. Такими слезами мужчины могут гордиться.
Колчак чуть отвернулся в сторону, и прихватил пальцами козырек фуражки — порыв ветра чуть не сорвал ее с головы. Он не отвечал Анне Васильевне, так у них порой проходили беседы. Она говорила, а ему нравилось вслушиваться в ее голос, что был подобен или журчанию ручейка, или легкому бризу. Адмирал очень любил такие редкие минуты, в которые чувствовал себя счастливым.
— Меня поразили его глаза — подернутые пленкой, они выглядели не по возрасту, так смотрят только старики. На секунду мне показалось, что он намного старше тебя, милый Саша, намного. Я не выдержала, подошла поближе и, каюсь, не удержалась от вопроса. Будто что-то меня толкнуло, и я тихо спросила, сколько ему лет. Константин Иванович как-то механически, будто и не человек вовсе, ответил, что тридцать семь, чуть сгорбился, и пошел как старик, потеряв сразу свою молодцеватую выправку. Это меня тогда удивило, ведь все говорят, что он возмутительно молод. Но это же не так?!
Колчак слушал голос своей запоздавшей любви и не внимал словам, но тут словно взвыл ревун, поднимая боевую тревогу.
— Что?! Что ты сказала?! Сколько ему лет?! — Адмирал чувствовал, как в груди растет напряжение, и если бы Анна Васильевна промедлила с ответом, то сердце выскочило бы из груди, настолько оно сильно забилось.
— Это он сказал, Александр Васильевич, — Тимирева удивленно посмотрела на побледневшего моряка. — Что ему тридцать семь лет.
Под флотской шинелью в один миг стало невыносимо жарко, и адмирал машинально расстегнул несколько пуговиц дрожащими пальцами. В голове роем проносились мысли, его затрясло.