Поправка курса
Шрифт:
— Но мне нужно срочно!
— В таком случае могу порекомендовать вам графа Толстого Льва Николаевича. Он, кажется, сейчас находится в Гаспре, и, несомненно, согласится подменить Чехова, — и, высвободившись, я зашёл во двор, а Мустафа, выполнявший роль привратника, запер за мной.
Население Мустафу знало и Мустафу побаивалось, потому в дверь не ломилось. Как ломится, если Мустафа делал зверское лицо и тихо, но убедительно говорил «совсэм палахой, да? по рожа хочишь, да?»
Это убеждало.
Кто только не желал видеть Чехова, и срочно, немедленно, сию секунду!
Фельдшер, приехавший в Ялту из селения Тёплое Тульской губернии,
Для последних я даже заказал в местной типографии листовку, в которой написал просто и доходчиво, что по вопросам санатории и расходов нужно обратиться к редактору «Новостей Дня» господину Эфросу Николаю Ефимовичу, и указал адрес газеты. Теперь Мустафа сначала давал листок, и только при повторном обращении спрашивал «по рожа хочишь, да?».
В чеховском флигеле (похоже, название прилипнет навсегда) меня встретил Альтшуллер.
— Больной весит пятьдесят два килограмма, — сообщил он.
С учетом роста больного совсем немного. Но было-то сорок девять!
Я заходить в комнату Чехова не стал. Ни к чему. Антону Павловичу и в самом деле требовался покой, и чем я буду лучше той назойливой дамы, если стану тревожить его без надобности?
— Но меня смущает фебрилитет. Температура поднимается до тридцати восьми и не опускается ниже тридцати семи и четырёх. Неужели это лёгочный процесс?
— Нет, Исаак Наумович, не думаю. Просто при повышенной температуре в организме все биологические процессы ускоряются и тем самым приближают время выздоровление. Идёт рост массы, идёт заживление каверн, идёт починка прочих структур, отсюда и температура. У прежних больных было подобное, хотя до тридцати восьми и не доходило. Как зубы?
— Режутся! Режутся зубы!
— Прекрасно. Аппетит?
— Отменный. Съел полфунта осетровой икры, три яйца всмятку, тарелку овсянки и выпил до литра кефира, а ведь сейчас только два пополудни.
— Организму нужен материал для самовосстановления, так что и это хороший признак. Сон?
— Спит по двадцать часов в день. Дробно, по три-четыре часа с получасовыми промежутками активности.
— И это хорошо.
— Шутит: «Встаю только пожрать, поссать и посрать».
— Коротко и ёмко, как и полагает мастеру пера.
— Раньше… Раньше Антон Павлович выражался пристойнее.
— Как знать, как знать… Его дед был крепостным, его отец был крепостным, откуда политесы? Возвращение к корням. Ну да, чуть ослабли тормоза, это пройдёт. Может быть.
— И еще, Пётр Александрович… На столе письмо Ольги Леонардовны ко мне, как к врачу, думаю, вам стоит прочитать. И другое её письмо к Антону Павловичу. Антон Павлович сам мне его дал, просил ознакомиться. И вам дать на прочтение.
Исаак Наумович ушёл навещать больных: Чехов Чеховым, а врачебную практику никто не отменял. Да и нужды в его постоянном присутствии не было никакой: сиделки справлялись. Им уже и справляться-то не с чем, Чехов обихаживал себя сам, но просто — на всякий случай. Присмотр. Они присматривают за Чеховым, я за ними. Чехов первый случай, но не последний. Потому сиделки понадобятся.
Я выглянул в окно. Альтшуллера обступили, теребили со всех сторон, но Исаак Наумович был доволен. Весьма. В глазах обывателей я лишь только представил флигель и уход, а лечил, конечно, Альтшуллер.
Меня это устраивало, более того, так я и задумал. Пусть растёт практика доктора Альтшуллера, пусть к нему пациенты выстраиваются в очередь, а мне это ни к чему.
В ординаторской, как мы прозвали комнату для работы с документами, я сел за стол, посмотреть историю болезни.
Что ж, пока всё нормально.
Письмо госпожи Книппер к Альтшуллеру. Она пишет, что совершенно уверена: всё окончится благополучно, поскольку Антон Павлович в надежных руках.
Ну да, а если окончится неблагополучно, значит руки были недостаточно надежны. Конечно.
Письмо Книппер к Чехову читать не хотелось. Все-таки это частная переписка супругов.
Но если надо, значит, надо.
11 марта, Москва
Антон, дорогой мой, я не знаю, как написать тебе. Хотела вывернуться одна, да не могу. Меня это мучает, и я не знаю, что делать. Мне совестно до отчаяния писать тебе об этом. На моей душе лежит долг, который я должна уплатить. К тебе я ни за что не хотела обращаться. Мне это тяжело. И сейчас мне стоит неимоверных усилий писать тебе об этом. Я хотела достать денег где-нибудь, но не знаю совершенно где. Ломала голову и долго думала и наконец отважилась написать тебе. Ты можешь прогнать меня и выругать, и я это пойму. Я ведь знаю, как с тебя тянут. Мне стыдно написать цифру — ты ужаснешься. Ты рассердишься очень на меня? Я должна 700 р. — это очень страшно? Я всё хотела выплачивать по частям, да не выходит что-то. Если бы ты разрешил мне взять из театральных, чтоб я могла уплатить хоть 500 р. — была бы счастлива! Скажи, тебе это очень неприятно? Если только можно это, то пришли немедленно телеграмму с одним словом: да — или нет, если нельзя.
Мне первый раз в жизни приходится говорить о деньгах.
Меня это письмо будет долго мучить. Буду ждать телеграммы.
А ты меня не разлюбишь за это? Скажи мне.
Целую тебя крепко и тепло и нежно и горячо. Кушай с аппетитом, спи покойно. Не будь дурного мнения обо мне. До свиданья, золотой мой.
И, на отдельном листке ответ Чехова:
Возьми сколько хочешь. Жду. Антуан, с припиской Альтшуллера «Послано 16 марта»
Денежные отношения между мужем и женой меня не интересовали. Я и без того знал, где какая рыба и почём. В двадцать первом веке, когда найдут секретный дневник Чехова, многое прояснится.
Меня интересовало другое: изменится ли Чехов теперь, после лечения?
Телеграмма ни о чем не говорила: пятьсот, семьсот и даже тысяча рублей для Антона Павловича была сумма, ничего не меняющая. За свой последний — нет, теперь крайний! — рассказ он получил тысячу. А таких рассказов он может писать дюжинами. Если захочет.