Пора летних каникул

Сидельников Олег Васильевич

— Глебушка хочет хлебушка?— все еще куражился Вилька.— Глебушка мечтает о соляночке из осетринки, о свиной отбивной с косточкой и компотике из груши дюшес на третье?.. Потерпите до Берлина, гражданин орденоносец. Недалеко осталось.

Старшина насторожился — от этого неугомонного парня так и жди какой-нибудь каверзы. Между тем Вилька продолжал развивать мысль, обращаясь к комбату как бы за поддержкой.

— А что, товарищ комбат, я ведь правильно говорю? Земля, как доказали культурные люди,— это шар, здоровенный такой шарище. А Гансы – дураки, не знают этого. Прут себе,

как очумелые...

— Ну и что?,— Старшина уже смутно догадывался: шалый паренек куда-то клонит.

— А мы от них — стройными рядами нарезаем. Не отступаем, нет. Такого термина, говорит, и в боевом уставе пехоты не найдешь. Не признает его БУП — и баста. И нарезаем мы для того, чтобы обежать вокруг шарика, забраться Гансам в тыл и жахнуть по Берлину с запада. Примерный маршрут — через Колыму, Аляску...

Вилька умолк — он увидел, как багровеет короткая шея комбата и глубоко упрятавшиеся глаза наливаются яростью.

— Ну-ну...— начал было Вилька примирительно.— Я ведь пошутил. Уж и пошутить нельзя...

— Я те пошутю, трепло,— тихо и страшно произнес старшина, поднося к носу струхнувшего Вильки кулак:— Да я тебя... В штаб Духонина... На месте. Я тоже шутить умею.

Товарнщи вступились за Вильку:

— Комбат, ну сболтнул человек... Мало что сорвется с языка.

— Лошак он, товарищ комбат. Что с лошака взять?. Гнев старшины поостыл.

— То-то же! Лошак. И лошаков можно очень даже свободно к стенке. Мы в Берлин откуда полагается притопаем. Понял?.. Без твоей кругосветной стратегии. Не мы — так другие. Красная Армия придет. А если еще какие разговорчики — доложу по начальству: так, мол, и так, человеку одному путешествовать очень захотелось. Турист, на Колыму просится.

Пулеметчики. сидели смирно, слушая старшину, как прилежные ученики любимого учителя. Лишь в глазах у них проскальзывали добродушные смешинки.

— Вот что!—старшина рубанул ладонью воздух.— Давайте-ка подальше от этого станкача. Я уж тут сам управлюсь.. Мчедлидзе позовите.

Приятели замерли, их пухлые детские рты открылись как по команде. И комбат понял, что оскорбил мальчиков. Тогда он торопливо стал объяснять, мол, он опытней, и вообще... у них, у молодых, вся жизнь впереди, и вообще, он приказывает...-

— Не то говоришь, комбат,— одноглазый Вилька укоризненно покачал головой.— Тебе батальон дальше вести. Нам — прикрывать. Сегодня наша очередь. Не обижай.

— Пропадете вы здесь, ребятки. Жалко мне вас тратить,— старшина все еще пытался настоять на своем, но в душе он понимал: они правы, ему надо вести людей — горстку израненных бойцов; а эти ребята... Их лравда,— сегодня их черед.

Вот уже сколько дней батальон подчинялся простейшему правилу: «Чтобы не потерять всего, необходимо \ жертвовать частью этого всего». Так уже было, и так будет теперь. Эти парнишки сделают то, что до них сделали другие. И тогда батальон останется жить. Он, старшина Милешин, командир сводного батальона, ведет не горстку бойцов,— в его, руках жизнь двух полков. Эти полки — тщательно свернутые полотнища знамен в вещмешке сержанта Мчедлидзе. Пройдет время, вокруг знамен соберутся новые люди. И останутся полки. Вроде как бы ничего и не было под Уманью. И полки эти погонят гитлеровское зверье, прикончат в логове. На этот счет старшина не сомневался. Как пить дать — перешибут зверюге хребтину. Велика Россия, подавится ею гад!

— О чем задумался, а, комбат?—Вилька понимал, что старшина сдается, и это обстоятельство

обрадовало паренька.— Не уступим мы своей очереди. Что мы — хуже других? Лично я, как воспитанный человек, обязан уступать очередь лишь интересным девушкам.

— Лошак ты, Вилька,— вновь протянул Юрка, но для разнообразия прибавил на этот раз:— Пошлый лошак.

— Он, видать, из молодых, да ранний, лошак-то. Старшина считал, что Лошак — фамилия Вильки, и очень этому удивлялся. Странный какой-то парень. Глаз как у волка — ночью - светится, и днем в него смотреть тяжело: шалый глаз. И сам он весь словно на пружинах, а язык — то дурной, то злой, а иной раз — в самую точку. Храбрый парень. Только не поймешь — вроде похож на восточного человека... Тогда почему Лошак? Ну есть в батальоне боец Сковорода; смешно, но понятно, из местных он. А этот — Лошак.

Долго молчавший Глеб вдруг огорошил:

— Сижу я и думаю: очень тяжело милицейским следователям жениться. Вот, к примеру, я — следователь. Прихожу на место событий — лежит пистолет. Что я должен сделать? Осторожно завернуть пистолет в чистый носовой платок. Лезу в карман, а в кармане — грязная тряпка. Теперь понятно, что я хотел сказать?

Глеб отличался своеобразной логикой. Он утверждал, будто в школе учат детей для того, чтобы они меньше интересовались науками (Это как раньше было. Купец уговаривает нового приказчика: «Ешь, милай, икорочку, вкушай от пуза, сколь хошь». Приказчик объестся и потом всю жизнь на икру глядеть не может); мелких хулиганов Глеб одобрял — полезные люди: за паршивый разбитый нос или там фонарь под глазом целый год вкалывают на пользу общества. Экономически это выгодно.

— Ну так как, сообразили?— вновь спросил Глеб и сам же ответил:— У следователя жена должна быть чистюля из чистюль. А где их взять? Да сразу и не разберешь. До свадьбы, говорят, все они хороши.

Вилька заерзал, спросил вкрадчиво:

— А водолазам,., трудно водолазам жениться?.. А попам? Видел попа? Волосы, как у Магдалины, бородища до пупа и в юбке. Кем такого в загсе оформлять —-мужем или женой?..

Комбат молча наблюдал за ребятами.
–

Дети. Совсем еще дети. Им бы танцевать под патефон, в десятый раз смотреть картину про трех подружек, воюющих против белофиннов. А они...

Пареньки были в том счастливом возрасте, когда смерть воспринимается как нечто абстрактное, нереальное. И хоть они уже достаточно насмотрелись смертей, все же не могли проникнуться сознанием того, что таинственное ничто не знает пощады. Да, очень страшно и странно, если крепкий здоровый человек, который всего минуту назад ел и пил, стрелял или плакал злыми слезами, вдруг становится недвижным. Еще страшнее видеть, как из человека уходит жизнь на твоих глазах. Больно, жутко видеть. Больно за других. Но ведь то другие. А им, семнадцатилетним, просто нелепо думать о смерти, противоестественно.

...День угасал. По сиреневому небосклону величаво катился солнечный диск; он наливался закатным румянцем. Еще не смеркалось, но уже густел воздух, пропитанный щемящим запахом гари. Какая-то сумасшедшая пичужка робко, пугливо жаловалась из обгоревшего, иссеченного осколками вишнячка: «Ти-фью... ти-фью...»

Пулеметчики и старшина притихли. Их грызла одна и та же мысль: что задумали ганСы, почему молчат? Даже постреливать перестали. Ох, не к добру это, не к добру.

— Притихли сволочи,— комбат плюнул, полез было в карман за табаком, вспомнил, что табаку нет, еще раз плюнул, насупился.