Шрифт:
Алексей Смирнов
Пора на дембель
Я лежу в шезлонге, закинув ногу на ногу; легкий ветер утешает мои обожженные щеки. Паром как будто застыл - он, в сущности, простая декорация. Плыть никуда не нужно, берег вырастет перед носом сам по себе, в положенный срок, а судоходный антураж лишь скрашивает ожидание. Палуба чуть покачивается, восторженно кричат какие-то птицы, сильно напоминающие чаек.
Может быть, я оставил на действительной службе частицу жизни. Возможно и другое - захватил частицу нежити на гражданку. Страх и восторг сплелись во мне, родив тревожное ожидание. Чтобы чем-то себя занять, я пишу эти строки. Сам не разберу - то ли оттягиваю миг долгожданного свидания с близкими, то ли приближаю его, отвлекаясь. Истина, разумеется, где-то здесь, в нейтральных водах, только на пароме долго не задержишься, надо определяться, ибо наш Верховный Главнокомандующий не любит полутонов. Ему подавай либо холодного, либо горячего, иначе изблюет из уст.
Итак, я убиваю время и описываю последний денек своей долгой, очень долгой
На исходе ночи мы взялись за новичка. Новичок - понятие тоже условное. В новичках он ходит недолго: любой, к нам угодивший, немедленно проникается мыслью, что застрял в бесконечности. Неважно, сколько ты продержался; старожил ли ты, новобранец ли - вечность есть вечность, и привычные сроки ей не мерило. Она остается вечностью, даже если ее лишь пригубили, лишь смочили ею губы. Поэтому здесь как-то не принято делить личный состав на чижей, салаг, черпаков и дедов. Но все-таки, потехи ради, новичков выделяют. Они, уже вкусившие безвременья, уже простившиеся с надеждами и погруженные в родственную гниль, пока не успели разобраться в тонкостях и нюансах своего положения. Откровенно говоря, никаких нюансов нет, но именно этого они еще не заметили. Поэтому, из неизбежного эгоизма исходя, их на первых порах разыгрывают - сравнительно беззлобно, безобидно - до тех пор, пока те воспринимают происходящее как розыгрыш и не видят за шуткой беспощадного постоянства. Когда они начинают это понимать, розыгрыш, как ни в чем не бывало, продолжается. И в итоге оборачивается монотонным кошмаром, опостылевшей рутиной для самих шутников. Но и после этого ничего не меняется, и выходит так, что сомнительное удовольствие от жалкой каверзы возможно только в самый первый раз, когда перед тобой - новая фигура, свежая личность, не подозревающая, что Сизиф уже поплевал на ладони.
В конце концов бездарная шутка настолько укореняется в сознании жертвы, что плавно перемещается в сны, где обретает утраченную новизну и лишается реального аналога, а реальность тут же преподносит нечто новенькое, которое на поверку оказывается хорошо забытым старым.
В общем, мы, не мудрствуя, осторожно привязали к духовному прообразу гениталий духовный прообраз сапога. Новичок спал тревожным сном; мы без лишнего усердия размахнулись и метнули сей снаряд таким манером, что голенище шлепнуло по лицу - старая армейская забава. Спавший с воплем пробудился, возмущенно уставился на сапог и, уразумев, что перед ним такое, схватил его и, ослепленный яростью, запустил в нас - кротких и смиренных. Спросонья он не заметил веревки - в том и состояла шутка.
Мы невесело загоготали, наблюдая, как болевые ощущения в паху прилагаются к воздействию белого свирепого огня, что сразу, едва новенький проснулся, возобновил работу. Тлела, набираясь ума-разума, каждая клетка грешной эфирной субстанции. И личный червь - один из миллиона - конечно, не дремал: больше змей, чем червяк, подобие и порождение своего древнего и мудрого предка, он завертелся ужом на сковороде, кусая нервные узлы.
Должно напомнить, что это не так ужасно, как малюют. Вот, устрашится кто-нибудь: сказано всего ничего, а все уж нашпиговано ужасами. Но служба есть служба, чего-то подобного мы ждали - вот и получили. А вечности достаточно, чтобы привыкнуть ко многому, за свободу же полагается платить. Мы здесь не чаи распивать собрались, тут из любого лежебоки-белоручки в момент сделают настоящего человека - школа, обязательная для каждого. Могущий да вместит. Коли ты создан свободным отказаться от всего благотворного и жизнеутверждающего - откажись. Спорить бесполезно - от века начертан в высших сферах закон о всеобщей повинности. И, скажу прямо, лучше не отлынивать, не косить. Честное слово - не по душе мне так называемые альтернативные службы. Без них себя чувствуешь увереннее, а то еще затеряешься в буддийской нирване или окажешься в плену неорганических миров среди индейцев-толтеков - вот где, как рассказывают, полный абзац. Так что от заморских влияний и новшеств мы не в восторге - привыкли к здешним условиям: любая напасть умаляется, едва напомнишь
Как-то забежал один субъект, считавший прежде, будто вечный червь и вечная скорбь ада - из-за вечного сознания отлученности от блага. Потом же только головой качал: как ошибался! Совсем наоборот: скрипят и стачиваются клыки с резцами при мысли о возвращении на гражданку, где уж не будет ни зла, ни выбора между ним и добром. И сами воспоминания о прошлых деяниях эфирных тел, о гордом отречении, о добровольно предпочтенном бичевании - все накопленное, нажитое постепенно померкнет, потускнеет вблизи от лучезарного Абсолюта.
Ведь человек, как сказано, сплошное зло, нет у него ничего своего, кроме возможности выбрать. Вот живет он, как может, не смыслит ни капли ни в себе, ни в своем создателе, и до того ему хреново, что только об одном и мечтает - попасть на Небеса. А раз мечтает, то, по милосердию Верховного, непременно попадет. Только в Небесах у него не останется личного, а будет лишь оболочка, которую Верховный заполнит благостным сиянием. И тому, во что превратится наш субъект, дадут понять, что все его земные мытарства и хлопоты - ничтожная суета, и нет ничего кроме Творца, а что от человеческой самости - то зло, своеволие, соблазн. Потому и не пустует преисподняя, в ней кто пуще других возлюбил себя самого - тот поглубже, а кто так себе, мелочь и шелуха, и даже Господни славные лучики худо-бедно улавливает - того к нам, на обычную действительную службу. Здесь все, в общем, неплохие ребята - их беда, что слишком самостоятельны и лучше будут строем ходить, чем образовывать сосуды под Божьи замыслы.
Но рано или поздно все потянутся вверх - иных заберут с потрохами, с грузом больной памяти, других поурежут в эманациях, самых же закоренелых обкорнают так, что останется от них только светлое зернышко, а все остальное, в чем смысл и суть их жизни, отправят на свалку. По мне, так этим даже легче. Лично я думаю о гражданке со страхом. Вот, дембельнусь, полечу в верха, где ждет не дождется любимая, уже свое отслужившая. Хлебнем мы нектара, сольемся в самозабвенный конгломерат под звуки ангельских арф - а дальше? Выйдешь, бывает, на плац и ловишь себя на мысли: а ведь, неровен час, станет мне жалко всего этого. Сколько здесь пережито, каждый уголек и к заднице приложен, и на зуб попробован! Смогу ли я после этого жить-поживать среди добропорядочных цивильных?
Был я как-то в увольнении, сгонял на Небеса - в самые, между прочим, нижние, несовершенные. Меня там приняли неплохо, так как сохранялось во мне помимо адского еще и другое, светлое начало. Правда, оно пребывало в черном теле - простите за каламбур. Погулял, поглазел по сторонам. Внешне, конечно, нас там всячески превозносят. Везде плакаты понатыканы с изображением героических сынов, которые в трудной обстановке доказывают, что нет ничего, кроме Создателя-Верховного. Ну, побродил по музеям и храмам, родителей навестил, да не застал папашу: говорят, он тоже покамест внизу, в духовном прообразе ресторана обжирается нечистотами. Зашел в Комитет матерей, что под председательством Пресвятой Богородицы, рассказал им о нашем житье-бытье там только ахали да руки себе ломали. Обещали ходатайствовать перед Верховным - дескать, пускай поторопится с приказом. А я все думаю: ахают, восхищаются, соболезнуют, но не знают, не разумеют. Интересно, что было бы, сделай я кому-то на гражданке"велосипед"? или привязал бы тот же сапог? Те, кто дембельнулся, часто пишут нашим, что чувствуют себя чужаками на празднике жизни. Организуют всевозможные клубы и ветеранские общества, по праздникам упиваются в лежку и пугают гражданских. Большей частью им все прощают в память о тяжких веках испытаний, но если уж кто разойдется препровождают вниз, но не в часть, а в зоновский прообраз, где полный беспредел. Однако многим того только и нужно, там они и остаются, и сидят, ожидая последнего суда, точимые червем грядущего прощения и поражения в правах.
Но вернемся к новичку. Поскольку он проснулся окончательно, я вздумал показать ему кое-что из адских достопримечательностей. По внешности новичка, которая в потустороннем мире вполне соответствует духу, было совершенно очевидно, что в миру он мыкался армейским политработником. Круг его интересов не представлялся, таким образом, чем-то непостижимым. Именно с политработы я и начал: привел его в кинозал, где круглосуточно крутили триллеры и садизм с мазохизмом хлестали через край. В зрительном зале царили мрак и смрад, на последнем ряду кого-то с резиновым скрипом драли, самозабвенно пыхтя от ненависти к партнеру и любви к собственной персоне. Я искоса поглядывал на своего спутника и отмечал, что зрелище любо ему: он протемнялся ликом и только поеживался от страстного пламени, жадно его пожиравшего, да отбивался от неугомонного червя. Поначалу все такие - я-то привык давным-давно, огонь мне не мешает, а с червем искупления мы даже пускаемся в разговоры. Он, бывает, злорадствует: вот, мол, дембельнешься сожру тебя без остатка, а я отвечаю: так то когда еще будет, а пока помучайся, поскорби о моей пропащей душе, повертись голодным - ведь ты не насыщаешься вовек, и пока что ни крошки моего естества не пошло тебе впрок.