Портрет Алтовити
Шрифт:
Густо окрашенные слезы заливали ее черный свитер. Манжеты сверкали так, что хотелось зажмуриться.
– Что это было? Не знаешь? Зачем тебе? Ты ото всего шарахнулся, чтобы быть нормальным! Нормальным, понимаешь? Ты испугался! А по нему ударило!
Доктору Груберту хотелось глубоко, всей грудью, вздохнуть, но воздух не проходил, застревал в горле.
Кто, вдруг подумал он, кто были эти мужчина и женщина, похожие на Майкла? Которые приснились ему рядом с отцом и матерью во время операции?
– Расплата, – забормотала Айрис, – ничего мы не понимаем, ничего мы не слышим, Саймон. А как бы я хотела, чтобы
…Никогда он не был женат на этой женщине, которая сейчас сидела напротив него в ресторане и хрипло, жадно плакала, словно дорвалась, наконец, до своих слез и боялась, что ее остановят, не дадут ей доплакать до конца.
Эта женщина – как только она перестала быть его женой – умудрилась докопаться до вещей, которые не то чтобы совсем не приходили ему в голову, но от которых он – да, это правда, и это тоже правда! – от которых он старался держаться подальше, не желая, чтобы они тревожили его и вмешивались в ровное течение его разумной жизни.
Как это она сказала? Хотел остаться нормальным…
Айрис – по правую руку, доктор Груберт – по левую, стояли рядом с Майклом. Майкл слегка наклонился вперед и смотрел на мертвую Николь так, словно она что-то рассказывает ему. Линда рыдала и пальцами в крупных кольцах все поправляла гладко причесанную голову дочери, ровно лежащую на плоской белой подушечке.
– Как они по-идиотски загримировали ее! – громко закричала Линда. – Я ведь просила, просила, чтобы ее не трогали! Зачем ей этот румянец? Я просила, чтобы они только закрыли шею, только шею, ничего больше!
Действительно щеки у Николь ярко розовели, словно она бежала и раскраснелась. Черные, очень густые, загнутые кверху ресницы были не до конца сомкнуты, и сквозь них просвечивала тусклая молочная ниточка зрачков. Лицо ее было отстраненным и строгим, как это обычно бывает у мертвых, но что-то в верхней части этого лица тревожило доктора Груберта. На секунду ему показалось, что неплотно сомкнутые, черные ресницы слегка вздрагивают. Может быть, они вздрагивали от дыхания наклонившегося к ней Майкла? Или от громких материнских рыданий?
Еще страшнее было то, что, начав всматриваться, он увидел, что и легкий белый шарф, закутавший ее шею, тоже как будто приподнимается – то ли от движения воздуха в высоком пространстве церкви, то ли от того, что доктор Груберт слишком пристально смотрел, и возник этот оптический обман, эта чудовищная насмешка зрения.
Он выпустил локоть Майкла и отступил на шаг в сторону.
– Правда, почти как живая? – раздался веселый, как ему показалось, женский голос за его спиной. – Хорошо, что он не выстрелил ей в лицо. Не изуродовал.
Доктор Груберт обернулся. Это сказала очень высокая, очень тонкая, с выступавшими из-под черного пиджака ключицами молодая женщина. Длинные, блестящие, холеные волосы, собранные под бархатную ленту, доходили ей до талии.
– Вы, наверное, отец Майкла? – перейдя на шепот, словно боясь разбудить Николь, продолжала она. – А я Снежана Христова, или, если хотите, Джейн Рубинофф. Ваш сын меня знает.
Вдвоем они отошли
– Сейчас начнется, – прошептала Снежана-Джейн. – Не люблю католическую службу. Наша красивее, в ней тепла больше. Я православная.
– А! – пробормотал доктор Груберт.
– Если бы я успела взять ее к себе, она бы не погибла, – нахмурясь, сказала она и резким движением головы откинула на спину свои ярко блестящие волосы. – А теперь у нее есть шанс забрать к себе меня. Вот только не знаю куда.
– К себе?
Она усмехнулась.
– Боитесь за Майкла?
У нее были зеленые, как у кошки, зрачки, обведенные ярким золотом.
– Боюсь, – вздохнул он.
– Роджерса выпустят, – сказала она, – вот увидите. И он еще наломает дров. Из соображений гуманности я бы дала ему электрический стул. Освободила бедную душу.
Она нервно пожала плечами.
– Николь повернулась на вашем сыне. А Роджерс повернулся на Николь. Выхода-то не было. Ну вот, сейчас ее закроют. Пойду попрощаюсь.
Она наклонилась над гробом, старательно расцеловала Николь в лоб и в обе щеки, потом перекрестила ее.
– Иди, птичка, – сказала она, но не по-английски, а на своем языке. – Ни о чем не тревожься, отдохни. Бог даст – встретимся.
И вернулась к доктору Груберту. Он видел, что она еле удерживается от слез, но при этом зеленые глаза ее мечут искры.
– Начинается спектакль, – зашипела она, – глядите!
Линда, оставшаяся одна – все остальные слегка отступили, – грудью навалилась на Николь, обеими руками судорожно вцепилась в края гроба и с криком «Не отдам!» забилась в истерике.
Ее пытались оттащить, уговаривали, но она кричала свое, отбивалась локтями и захлебывалась.
– Ну вот, – с ненавистью сказала Снежана. – Что я вам говорила? Акт первый: безутешная мать у гроба дочери.
– Зачем вы так?
– Да вы что? – Она даже всплеснула руками в капроновых черных перчатках. – Вы что, не понимаете, что здесь происходит? Линда всю жизнь только и мечтала, чтобы Николь провалилась куда подальше!
Доктор Груберт так и отпрянул.
– Именно так! Конечно, она никакого яда ей в тарелку не подсыпала, и толченого стекла тоже! Но тут, в черепушке, – Снежана слегка хлопнула себя по гладкому смуглому лбу, – тут у нее всю жизнь варилась похлебка. Она-то ведь знала, что никакого изнасилования не было, и попытки к изнасилованию – тоже! Плод больного воображения! Вернее, голая клевета! Ложь в чистом виде! Лишь бы его доконать! Не знаю, не знаю, – она затрясла длинными волосами, – может, и он был хорош, я у ихней кровати со свечкой не стояла, но то, что она вздохнула с облегчением, когда он воспользовался собачьим поводком, – это я вам гарантирую! А Николь вызывала у нее ненависть, потому что все это видела своими глазами. Она была единственной свидетельницей, хотя Линда постаралась, конечно, ей промыть мозги. Тут и психологи поработали, они долго объясняли ей, что именно с ней случилось. Николь им поверила. Почти поверила. И вдруг – осечка! – Кошачьи глаза радостно и злобно сверкнули. – Приходит Майкл и говорит, что Салливан навестил его во сне и все рассказал. Тень отца Гамлета! Каково?