Портреты иносказательных женщин
Шрифт:
Старинные и современные, художественные и рядовые, случайные и постановочные, свои и чужие. С видео все по-другому. Там, конечно, тоже может быть запечатлен человек, но его образ воспринимается только в контексте всего фильма. Если идет видеоряд, можно видеть движение, теряя при этом момент, теряя что-то значительное. Видео позволяет картинке ожить, от этого бывает даже жутковато. Когда оживает то, что давно умерло, прошло – это псевдореальность. Фото не пытается никого оживить, оно изначально статично, изначально мертво, без иллюзии жизни. Этим оно меня подкупает. Взгляд, мимика, жест, остановленные
Вот мы с Верой сидим у костра, вот играем на бильярде, вот гуляем по набережной, а эта, одна из самых любимых: на ней Вера смеется, – такая красивая, даже необычная, похожая на актрису. Я гляжу на эти картонные обрезки жизни. Вижу улыбающихся людей, себя вместе с ними, фрагменты той жизни: обстановку, посуду, одежду – всё. Я никогда туда не вернусь, и людей, которых вижу, больше не будет. И я держу все это в своих еще теплых руках.
А потом я останусь на фотографиях.
Литературщина
Я попал в ночной клуб. Вообще, я не люблю большое скопление людей в одном месте. Но иногда все-таки хочется затеряться в толпе, окунуться в вакханалию масс, где душа оглушенной рыбой плавает пузом кверху где-то в желудке, наполненном алкоголем. Я пошел туда с Димкой и еще одним другом, нигилистом-психопатом-софистом Гариком.
Гарик был больше нас всех. Рост выше среднего и вес соответственный. У него была круглая голова с русским лицом. Серые водянистые глаза никогда ничего не выражали, какой-то пустой взгляд. Он окончил инженерный институт, правда, всегда хотел быть врачом-хирургом или, на худой конец, травматологом (у всех есть несбывшиеся мечты). По натуре Гарик – аферист, часто занимался криминальными делишками. При этом всегда говорил нам, что чтит уголовный кодекс, как и Остап Бендер – его кумир. Впрочем, аферы эти, как правило, были менее удачными, нежели аферы «великого комбинатора». Но он никогда не падал духом и верил в свою звезду. Гарик вообще, кроме нее, ни во что не верил и все оспаривал. Все высокие порывы он нивелировал своим циничным философским умом. В полемике часто прибегал к софистским уловкам, за что мы и называли его иногда «софист-нигилист». Он единственный из нас троих успел побыть законным мужем, женившись в студенчестве. Правда, жена, ушла от него к другому, не выдержав тяжелый характер Гарика. Он до сих пор на нее обижается и любит, хотя и молчит об этом.
Для Димки и Гарика поход в ночной клуб – очередное веселое приключение, для меня – еще один выброшенный в пустоту день без Веры. Трезвые дни теперь протекают у меня в болезненном вакууме. Я все время жду чего-то: вдруг Вера позвонит, придет… свою смерть. При этом я отдаю себе отчет, что это бессмысленно. О чем мне с ней говорить, как смотреть на нее? Пьяные же дни существуют лишь формально – на листках календаря, которого, впрочем, у меня тоже нет. Трезвым жить невыносимо, потому что снедает тоска по прекрасному, пьяным – тоже, потому что противно, хотя
Мы сели за стол, заказав пойло. Просто разговаривать было невозможно из-за громкой музыки, и мы орали.
– Ты чё такой хмурый, Вован? – орал мне Гарик. Он все время кивал бритой головой в такт музыкальным ритмам и смотрел на танцующих женщин, даже тогда, когда разговаривал, точнее, орал.
– Да, все в норме! Поливай давай, башка раскалывается после вчерашнего, – проорал я в ответ.
– Оба-на! Какие люди! – вдруг выкрикнул Димка, заметив своих знакомых подруг, – садитесь к нам, выпьем.
Теперь нас стало пятеро. Девушки блестели от пота, как селедки. Видимо, от безудержных танцев. Одна была хорошенькая, особенно по сравнению с другой (хочешь казаться красивой – заведи некрасивую подругу). Та, что хорошенькая, обладала стройной фигурой и умным лицом, другая – толстыми боками и жирной, лоснящейся физиономией в прыщах.
– А пойдемте все танцевать! – провизжала толстобокая. Потом сорвалась с места и, схватив меня за руки, стала тянуть за собой. Я отказался, оставшись за столом в одиночестве.
Музыка стучала в висках. Я пил и наблюдал за танцующими грудями, ляжками, ягодицами женщин. Думал о Вере. Пиво стало настойчиво напоминать о себе в мочевом пузыре. Я пошел в клозет. Облегчив душу, вымыл руки и направился к выходу. В дверях меня чуть не сбил с ног какой-то долговязый человек:
– Осторожней! – сказал я, собираясь идти дальше.
– Да пошел ты, мудила! – донеслось до меня.
– Это ты мне?
–Да, тебе! – сказал с воодушевлением долговязый и двинулся на меня.
Я ударил его в выпирающий кадык, чтобы он проглотил дыхание, потом два раза в лицо. Человек упал навзничь. Тогда я стал бить пяткой сверху по его голове. Упираясь рукой в кафель стены, я старался вонзить свой каблук между пальцев его рук, которыми он старательно прикрывался. Хотелось разорвать покров его лица. Я бил долго, с удовольствием. Он кряхтел, уже не закрывался. Через некоторое время в туалет кто-то зашел, после чего я удалился. Настроение пропало, к тому же не хотелось дальнейших разборок с охраной или милицией.
– Надо уходить, – крикнул я в ухо танцующему с неизвестной мне особой Димке.
Димка состроил вопросительную гримасу.
– Бери Гарика, я жду вас на улице. Потом все объясню, – добавил я.
Прошло минут двадцать. Наконец они вышли с тремя девицами, причем одна из них та, толстая, с прыщами.
Мы поехали к Димке пить. Помимо водки и пива откуда-то взялась марихуана. Я знал, что мешать одно с другим вредно для здоровья, но наплевал на это – ужасное состояние, когда вроде бы хочешь что-то сказать, а вместо этого жуешь собственный мозг.
Очнулся на все том же крутом диване, рядом со мной лицо в красных прыщах – тошнота. Гарик уже пил пиво на кухне и громко ржал, рассказывая что-то Димке.
– Что, проснулся уже, герой-любовник?! – сказало мне женским голосом прыщавое лицо, зевая. Я ощутил тухлый запах ее нечищеного рта.
– А мне, определенно, везет, – прошептал я, улыбнувшись, и побежал к унитазу.
На кухне:
– Сколько можно пить? Скоро отчизну пропьете, – сказал я, достав бутылку пива из холодильника.