Поручает Россия. Пётр Толстой
Шрифт:
Звонарь поднялся, наклонил купель, слил в кружку последние капли.
— Вот спроси его, — вьюн показал на звонаря, — сколько получал, как заказывали ему о покойнике отзвонить?
Звонарь слова разобрал, засопел, под глазами бугры красным налились.
— То-то, — крякнул ключарь. Откинулся на лавке. — Юрода нам нужно. Может, с ним дело поправится.
Фёдор навострился на бескостного.
— Если у церкви юрод, — засмеялся ключарь, — народ валом валит. Кружки с даяниями только успевай оттаскивать. У нас был такой… — Хохотнул: — Семь раз на колокольню поднимался и звонарю семь раз по золотому отваливал.
— Так где же он? — спросил Черемной.
— Ушёл.
— Позвать можно.
— Далеко ходить.
— Да я за святую Анну, за благословение её, — Фёдор закрестился часто-часто, — хоть на край света.
— Дорога опасна. Драгуны царские загораживают.
— Мне всё нипочём. — Фёдор ещё раз перекрестился.
— А что, — сказал вдруг ключарь, — может, и впрямь послать тебя? Человек ты не московский. Богомаз опять же… На богомолье идёшь. Всё сходится… В Суздаль идти-то. В монастырь. Поговорим с отцом протопопом. — Буквица за буквицей повторил: — По-го-во-рим…
Помолчали. Звонарь желваки катал на скулах. Вьюн вскочил из-за стола, как подброшенный:
— Ещё, что ли, по стаканчику!
Нагнулся и из-под лавки, у окна, достал штоф. Разговор пошёл совсем уж вольный.
— Нет, — говорил вьюн, — раньше-то лучше жилось. Теперь придавили. Тряхнуть бы Москву как следует. Зашевелятся людишки. Пётр-то не сахар. Полынь для многих.
Черемной закрестился робко:
— Что ты, что ты, власть-то за такие речи не похвалит.
— Эх ты, сосуд! — крикнул вьюн. — Власть-то она власть, а ты на неё поперёк влазь, иначе задавит.
Вот каким пришибленный-то оказался. Ухарь.
В Париже переговоры как покатились, словно сани с горки, так и пошло. Оказывается, подтолкнуть только и надо было, да вот не знали, с какой стороны. Пётр надоумил, а уж мысль его, что Франции без России промеж англичан и немца никак не устоять, Шафиров с Куракиным по-всякому вертели. От такого союза-де и, во-первых, прибыток, и, во-вторых, достаток, и, в-третьих, выгода. Тоже ловкие были ребята.
Теперь начались и застолья, и пиры. И хотя, как видели русские, чёрный народ жил в глубокой нищете, на пирах столы в королевских дворцах сверкали серебряной и золотой посудой, а вина и различные яства подавали в таком изобилии, что трудно было даже сказать, на какие аппетиты всё то рассчитано.
Пётр, несмотря на вновь пошатнувшееся здоровье, участие в пирах принимал. Даже знаменитую фаворитку [46] Людовика XIV, госпожу Ментенон, посетил в Сент-Сире.
Почтенная дама пожаловалась на здоровье.
— Чем вы больны? — спросил Пётр.
— Старостью, — ответила Ментенон.
— Сей болезни все мы подвержены, если будем долго жить, — сказал с поклоном Пётр.
Ментенон и присутствующие при разговоре придворные были приятно обрадованы галантностью русского царя. И маленький тот эпизод в большой игре переговоров стал своей каплей масла.
46
...знаменитую фаворитку...— Д’Обинье Франсуаза (1635 — 1719) — внучка известного вождя гугенотов, вышла замуж за поэта Скаррона. После смерти последнего воспитывала детей любовницы Людовика XIV мадам Монтескан. Король сам обратил внимание на воспитательницу, в 1675 г. возвёл её в маркизы де Ментенон, а в 1684 г. сочетался с ней тайным браком. Маркиза известна также как основательница и руководительница женской школы Сен-Сир.
Русские добивались, чтобы Франция признала завоевания России на Балтике. Речь шла о землях обширнейших. Здесь и Петербург, и Нарва, и остров Котлин, и территории Истляндские и Лифляндские, и многое-многое другое. Признать их за Россией — означало увековечить утверждение державы Российской у моря. С тем сбывалась Петрова мечта — твёрдой ногой стать на побережье, иметь выход России в Европу морем. Сколько ночей о том думалось, как мечталось, сколько страданий было принято! И уже стояли русские у моря, и корабли строили отменные, да вот бумагой закрепить завоёванное надо было за Россией.
Всё шло хорошо, вроде и согласия французов добились, но, как только дело до подписания бумаг дошло, опять вышла закавыка. Французы начали жаться. Говорили: отойдут те земли России по договору со Швецией, тогда и они, со своей стороны, признают завоевания у моря.
Пётр понял: в Европе сейчас беда его семейная с Алёшкиным бегством многими учитывается. Ждали, чем-де всё кончится. Говорили: Пётр армией силён, но сам здоровьем некрепок, а ежели к власти в России сын его неверный придёт, как повернёт дело? И другое говорили: что-де наследнику все те завоевания у моря ни к чему, и он им противник.
И вновь в Париже начались проволочки.
Пётр предложил тогда искать путь к признанию морских земель за Россией по-иному — просить французский двор воздержаться от выплаты денежных субсидий королю шведскому. Известно было, что карман Карла XII пуст. А с пустым карманом много не навоюешь. Генералы Карла и так были недовольны постоянными задержками жалованья. Не будет у Карла золота, и ему ничего не останется, как начать переговоры с русскими и признать их завоевания у моря.
О том Пётр, просидев ночь, написал записку. Шафиров сейчас перебелял её, так как почерк у царя был неразборчив. Пётр ходил по комнате, пояснял непонятные места. Лицо у него опять было нездорово. Сказывалось напряжение последних дней. Но болезнь свою царь скрывал и о болях, возобновившихся в низу живота, не сказал никому. Все силы, все помыслы его были устремлены на заключение договора. Речь-то шла о том, быть ли России со своими портами на Балтике, через которые торговля пойдёт вольная, без постыдного посредничества иноземных купцов, или нет. А боль, что уж там! Боль пройдёт.
Шафиров осторожно кашлянул. Пётр взял бумагу, прочёл написанное. Подумал: «На то французы должны пойти. Золото всем дорого. А в Карла они сейчас не шибко верят. Золото валить ему не под что… Золото под победы дают, а не под поражения. Надо давить на них. А Карл без денег задохнётся».
Вернул лист Шафирову, сказал:
— Вот так и бейте в одну точку. Не мытьём, так катаньем, а договор вырвать надо.
И согнулся. В низу живота резануло, как ножом.
Драгуны бегом через двор бросились, и Румянцев услышал, как звякнула выхватываемая из ножен шпага. «Милые, — мелькнуло весело в голове у офицера, — ну что ж...» И он даже фыркнул, как кот. Схватился за эфес, но тут же и осадил себя: «Нет, ребята, шалишь. Шпага мне ни к чему. То вам, баловства ради, вольно пороть друг друга клинками». Метнулся к карете, чуть в стороне стоявшей, выворотил оглоблю. Подкинул в руках: оглобля ничего себе была — крепкая. Разом решил: «Так-то сподручнее. Кто да кого оглоблей огрел — дело тёмное. Может, драгуны Гретхен какую ущипнули. Мужики, видать, по тому делу не слабые, вот и получили орясиной в лоб. А шпага — то уже серьёзно».
Первый драгун, бросившийся на Румянцева, — фехтовальщик, полагать, зело умелый — выбросил приёмом хитрым клинок и достал бы офицера, но тот, минуты не сумняшеся, оглоблю поднял и ахнул драгуна по пышной шляпе. Петушиные яркие пёрышки, украшавшие шляпу, брызнули в стороны. Драгун руками взмахнул и сел на зад бесславно.
Второй, видя, что виктории дружок его не одержал, забежал к Румянцеву со стороны и хотел было ложным финтом сбить с позиции, но тот, и в том случае решив, что ни к чему манёвры сложные, оглоблей бойца императора германского огрел.