Поселок на краю Галактики

Ольгин Ольгерд Маркович

— Боюсь, я не совсем улавливаю…

— Поясню на паре примеров. Гм… Вот была у нас в школе такая шпанистая компания, человек десять хулиганов под предводительством некоего Гришки-Мурзы. Не знаю, чем мы с Никитой им не понравились, но принялись они нас бить. Где ни встретят, там бьют. Завтраки отнимали, карманные деньги, шапки срывали и закидывали куда-нибудь… Сами знаете, как это у подростков бывает. Первобытная жестокость. Гм… Мы с Никитой года два это терпели, а то и три. Не ябедничали, конечно, да и бесполезно было ябедничать. И вот однажды встречают они нас на дороге из школы и принимаются за дело. Обычно мы как? Кое-как прикрываемся, стараемся проскочить поскорее и во все лопатки удрать. И вдруг Никита разворачивается и выдаёт самому Гришке-Мурзе прямой в переносицу. Мне даже хруст послышался, клянусь Богом.

Это было совершенно неожиданно, и они оцепенели. А Никита уже одного бьёт ногой в пах, другого хватает за волосы и с треском ударяет мордой о подставленное колено, третьего ещё как-то. Гм… Они опомнились и набросились на него всем скопом, обо мне забыли, а я совершенно, знаете ли, ополоумел, в глазах темно, и ору нечленораздельно на всю улицу. Они здорово тогда избили Никиту, но и сами потерпели урон… К счастью, сбежались прохожие. Гм… Да. И вот после этого дня Никита стал сам подстерегать их поодиночке и избивать. Я иногда присутствовал. Это было ужасно. Это было… Это было невероятно жестоко, умело и, я бы сказал, по-деловому. То есть он дрался не так, как обыкновенно дерутся мальчишки, — не стремился оскорбить ударами, унизить, просто показать своё превосходство. Гм… Он как бы работал. Начал он прямо с Мурзы. Напал на него в школьной уборной и всю перемену деловито и страшно его обрабатывал. Все эти мальчишеские правила — „до первой крови“, „под дых не бить“, „ножку не подставлять“, „лежачего не трогать“ — всё это он игнорировал. Уже через минуту несчастный Мурза валялся на кафельном полу и хрипел, а Никита трудился над ним и кулаками, и башмаками, и по-всякому. Мы оцепенели от ужаса, никто не решался вмешаться, даже старшеклассники. Клянусь Богом, такую ледяную жестокость я видел потом только в кино, в гангстерских фильмах!»

(Тут Варахасий опять прервал чтение.

— Поразительно, — произнёс он, усмехаясь, — как цепко держится мальчишка даже в пожилых мужиках! Полковник в отставке, на шестом десятке, а раздухарился так, что мне даже страшно стало. Глаза выкатил, руками размахивает, вскочил, ногами показывает, как наш Никита пинками этого Мурзу угощал… Долго он в таком роде повествовал, мы на этом останавливаться не будем, тут и так всё ясно, а перейдём к следующему пункту. Продолжаю.)

— «Понятно, Микаэл Грикорович. Ну, а другой пример?

— Какой — другой?

— Вы обещали пояснить на паре примеров. Один вы привели. А второй?

— Гм… Второй пример… Только я вас прошу понять, что тут у меня скорее впечатления, своими, так сказать, глазами я почти ничего не видел. Гм… Одним словом, с какого-то времени я стал замечать, что Никита необычайно смело ведёт себя с девочками. Вы знаете, как обычно подростки в четырнадцать-пятнадцать лет: и хочется, и колется… подсмотреть там, похихикать, а самого то в жар, то в холод, и вообще по большей части одни лишь мечтания бесплодные. Так вот, Никита вдруг обнаглел до крайней степени. И я почти уверен, что случилось у него что-то с одной нашей одноклассницей…

— Понятно. Микаэл Грикорович, вот вы сказали — „с какого-то времени“. А поточнее не припомните?

— Помню. И скажу вам совершенно точно. У Никиты случился приступ мозгового расстройства. Вообще-то он был парень здоровый, не болезненный, а тут вдруг слёг, потерял память, в сильном жару несколько дней пролежал. Голову он застудил, что ли… или ударился… Не помню уже сейчас. И все эти, как мы их с вами называем, странности начались у него вскоре после этой болезни.

— И когда это случилось?

— Помню совершенно точно. В седьмом классе, в зимние каникулы. Я это помню потому, что во время этих каникул мы с ним начали увлекаться химией. Я-то в восьмом классе к ней поохладел и ударился в электротехнику, а Никита так химиком и остался…

— Кто такая Галина Родионовна?

— Галина Родионовна? Гм… Не помню что-то…

— Это тоже может быть из ваших школьных лет.

— А! Галина Родионовна! Да-да-да, как же! Учительница была у нас такая, англичанка, пришла к нам прямо из института. Между прочим, Никита английский знал просто в совершенстве…»

Алексей Т. бросил на стол дневник и сказал устало:

— Кто там у тебя ещё остался?

— Осталась у нас последняя фигура, — отозвался Варахасий Щ. — Светлана Фёдоровна Паникеева, в девичестве Кривоносова, племянница

нашего Воронцова и его единственная наследница.

— И было там что наследовать?

— Как же! Библиотека после него осталась неплохая, мебель… из одежды кое-что… Если ты помнишь, в своё время она вышла замуж и уехала с мужем на Север, а в начале шестидесятых они вернулись, обременённые огромными деньгами и целым выводком детишек. Ну-с, она оказалась незатейливая, простоватая, хотя, доложу тебе, в свои сорок семь годочков ещё очень и очень… Ладно, это, конечно, в сторону, а зачитаю я тебе сейчас свою одну маленькую выдержку, самую интересную, как мне представляется.

— Валяй. Слушаю.

— «А что ему дано было будущее знать, так я это ещё девчонкой поняла. Он меня любил, Никита, жалел очень и играл, бывало, со мной, и книжки читал мне, и пел, когда я болела… Я часто в детстве болела. И вот песни он мне пел иной раз такие, каких тогда ни от кого услышать было нельзя, а услышала я их снова уже взрослой и много позже войны. „Эх, дороги, — он пел, — пыль да туман“, „Чёрного кота“, „Вы слышите, грохочут сапоги“… И про войну он досконально знал, что она будет, и когда, и какая будет. Вот, помню, поёт он мне свою любимую, я её тоже очень любила, хотя и мало понимала, конечно… Поёт это он: „Ах, война, что ж ты сделала, подлая…“ И тут папа входит к нам. А Никита ни при ком не любил петь, только мне, но не остановился, до конца спел. Папа дослушал и говорит: „О чём ты поёшь, Никитка?“ Он отвечает: „О войне, Федя, о войне пою“. — „О какой такой войне?“ — „А о той, что в будущем году начнётся, и многие на ней голову сложат“. — „Эх, типун тебе на язык“, — папа говорит. А я гляжу, Никита на него глядит, и в глазах слёзы…»

Алексей Т. досмотрел, как складываются в папку скреплённые скрепкой листки и общая тетрадь в заплесневелой клеёнчатой обложке, и перевёл взгляд на окно. За окном царило яркое солнечное утро.

— Ну, как это тебе? — спросил Варахасий Щ., завязывая белые тесёмки.

— А тебе? — спросил Алексей. — Размотал задачку?

— Есть у меня, есть кое-какие мысли, скрывать не стану…

Алексей Т. скривился насмешливо:

— Ясновидящий? Путешественник по времени?

— Не-ет, ясновидящий — это, брат, что… Это банальщина. Вот путешественник — это уже ближе к делу.

— Не с чего, так с бубён.

— А давай подискутируем, — предложил Варахасий Щ. — Если ты не устал, конечно.

— Давай, — согласился Алексей Т. — Только сначала прикончим эту благодать.

И он потянулся за бутылкой, в которой оставалось ещё стопки на две, а то и на все три.

Дискуссия

Если тщательно сопоставить все данные (рассуждал Варахасий Щ.), то рисуется парадоксальная картина, а именно: Никита Сергеевич Воронцов прожил неопределённое множество жизней. В романтической литературе известны персонажи, прожившие несколько жизней, — достаточно вспомнить хотя бы джеклондоновского Скитальца, который в своей смирительной рубахе носился из эпохи в эпоху, как страдающий поносом из сортира в сортир. Красиво, спору нет. Случай же с Никитой Воронцовым совсем иного рода. Про него точнее будет сказать, что не множество жизней он прожил, а прожил он одну и ту же жизнь множество раз. И судя по всему, было это достаточно тяжко, тоскливо и утомительно. Недаром, недаром поётся в старинной песенке (слова народные): «Лучше сорок раз по разу, чем за раз все сорок раз»…

Да, Никита Воронцов действительно был путешественником по времени, только не по своей воле и в весьма ограниченных пределах. И выглядело это следующим образом. Воронцов благополучно доживает до вечера 8 июня семьдесят седьмого года. В 23 часа 15 минут по московскому времени некая сила останавливает его сердце, а сознание мгновенно переносит на сорок лет назад, в ночь на 7 января тридцать седьмого года, где оно внедряется в мозг Воронцова-подростка, причём внедряется со всем опытом, со всей информацией, накопленными за прожитые сорок лет, напрочь вытесняя, между прочим, всё, что знал и помнил Воронцов-подросток до этой ночи. Далее, Воронцов снова благополучно доживает до вечера 8 июня семьдесят седьмого года, и снова та же самая неведомая сила убивает его тело и переносит его сознание, обогащённое, кстати, опытом и информацией новых сорока лет… и так далее, и так далее.