Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе
Шрифт:
— Седьмого июня, господин полковник.
— Знаю, милостивый государь, знаю. Улица? Дом?
— Прошу прощения, господин полковник… Зато нам известны нормы представительства. — Оправдание прозвучало настолько по-детски, что Волков фыркнул и рассмеялся.
— Из газет, что принес Петр Кузьмич? — Ощутив явное свое превосходство над Корфом, Юний Сергеевич пришел в хорошее настроение. — Какое мне дело до того, сколько делегатов было от Виндавы, сколько от Тукума — Талсов. Имена мне нужны, адресочки.
— Некоторых руководителей мы же знаем, — насупился Корф.
— По кличкам. У нас, русских, это называется искать ветра в поле… Ладно, ротмистр, не обижайтесь. Рассказывайте, о чем там у них шла речь.
— Съезд принял программу и устав. Точнее, утвердил программу в окончательном
— Какие еще петиции? — по обыкновению резко просил Волков. Его реакция на особо интересующие или, напротив, непонятные вопросы была молниеносной.
— Правительству, Юний Сергеевич. Они категорически против подачи любых петиций.
— Отрицают, значит, возможность компромисса? — полковник закусил губу. — Так-с… Надеются добиться всего исключительно силой?
— Совершенно справедливо. На съезде широко цитировались слова Райниса о том, что государь император… — Корф стыдливо опустил глаза, — плавает по горло в крови.
— Райниса? — задумчиво переспросил Волков.
— Поэта, — счел своим долгом подсказать ротмистр. — Он ведь тоже принял участие в работе съезда.
— В самом деле? — весело оживился Юний Сергеевич. — Ну-ка, ну-ка, расскажите мне поподробней!
— Сожалею, но это все, что пока стало известно.
— Маловато… А знаете почему?
— Что «почему», Юний Сергеевич? — не понял Корф.
— Почему вам… нам, — поправился полковник, — ни черта не известно? Все потому, дорогой ротмистр, что ловим мелкую рыбку. Нам не шестерки нужны в движении, хотя и без них не обойтись, а главари. Лососи, а не салаки. Отчего вы не заслали своего человека на съезд? Скажете: нет такого человека. А почему, позвольте спросить, нет? По какой причине события застают нас врасплох? Зашлите агента в их верхи, и я обещаю вам подполковничьи погоны.
— Будем стараться, Юний Сергеевич.
— Старайтесь… Это хорошо, друг мой, — отвлеченно протянул Волков. — Какие еще пункты они выдвинули?
— Агитация в деревне, Юний Сергеевич, в армии, об отношении к социалистам-революционерам и либералам.
— Непримиримы, надо думать?
— Точно так.
— Это хорошо, это мы приветствуем… Пущай себе грызутся между собой. Лишь бы нас, грешных, в покое оставили… Вы вот что, Эраст Людвигович, — полковник в раздумье почесал переносицу, — займитесь как следует съездом. Надобно получить исчерпывающие сведения о главных его участниках. Не жалейте денег. И подумайте, как заполучить нам кого-нибудь из их коноводов. Решительная схватка, судя по всему, не за горами, и следует торопиться узнать о противнике елико возможно больше. Таковы законы войны. Ежели попутно узнаете что о Райнисе, то незамедлительно ставьте меня в известность. Я сам займусь теперь нашим питомцем муз.
— Давно пора. Даст бог, прибудет новый губернатор… «Знает, шельма, — усмехнулся про себя Волков. — Все промеж себя обговорили, все роли переделили».
Юний Сергеевич поднялся, кивнул Корфу и удалился к себе. Он чувствовал себя крохотным, жалким винтиком огромной махины, которая в стремительном беге шатунов и маховиков увлекает и мчит его к предначертанной цели.
— Гуклевена, — бросил он на ходу адъютанту, широким шагом пересекая приемную.
За окнами третьи сутки моросил дождь. Волков постучал по стеклу барометра, но вороненая стрелка ни на миллиметр не сдвинулась с риски. Он грузно плюхнулся на кожаный, часто простеганный диван, продул мундштук папиросы и, расстегнув китель, прилег.
Потомок регенсбургского хенкера вошел, по обыкновению, бесшумно, ни дыханием, ни скрипом половицы не обнаруживая себя. Куря с закрытыми глазами, полковник знал, что Кристап Францевич уже стоит над ним, почтительно опустив голову, сцепив пухлые ручки на выпирающем животе. Когда-то он спас этого человека от бессрочной каторги, замяв нехорошую историю с двумя маленькими девочками, чем нанес определенный урон своим высоким моральным принципам. Ни разу за двадцать лет не изменив законной супруге, он глубоко презирал слабовольных людей, которые не способны обуздать животный инстинкт. По долгу службы вникая в скабрезные и столь удивительно однообразные подробности, он глубоко презирал в такие минуты жалкий человеческий род. Трудно сказать, что именно подвигло его вмешаться в скандальный процесс Гуклевена. Возможно, интуиция, но, скорее всего, он на свой лад мстил мерзким ханжам, ополчившимся на собрата лишь за то, что тот превзошел их в скотстве. Юний Сергеевич, если на то пошло, просто восстановил справедливость. И ни разу не пожалел о своем минутном капризе. Гуклевен служил верой и правдой. Возможно, он догадывался, что шеф раскопал и другие его делишки, ускользнувшие от недреманного ока господ моралистов. Легкая гадливость, которую испытывал Волков при общении с тайным агентом, стала привычной. Можно сказать даже больше: отвращение переросло в патологическую привязанность. Лишь изредка находили минуты, когда он остро желал унизить клеврета, даже физически причинить ему боль. Лишь с трудом Волкову удавалось себя обуздать. Чтобы дать себе хоть какую-то разрядку, он именовал, конечно с глазу на глаз, Кристапа Францевича хенкером, палачом.
Приоткрыв один глаз и увидев на размытом фоне закапанного окна потную физиономию с черным пятном на лбу и усиками-мушкой, Юний Сергеевич вынул изо рта папиросу и, выдыхая дым, спросил:
— Что нового, котик?
— Имеются кое-какие примечательные вести, — почтительно осклабился Гуклевен. — Прикажете доложить?
— Что известно о боевых дружинах на взморье?
— Надо полагать, господин полковник, что таковые созданы ныне повсеместно. Оружие, насколько можно судить, поступает морским путем из-за границы.
— Все оружие?
— Трудно сказать. Бомбы, которые были обнаружены в лесном тайнике, изготовлены, скорее всего, на одном из рижских заводов, кинжалы — откованы в какой-то кузне.
— «Трудно сказать», «надо полагать», — передразнил Волков, — «в какой-то кузне»… Не та терминология, Кристап Францыч. Не того ожидаю от вас.
— Виноват, господин полковник. — Гуклевен принял начальственное неудовольствие как должное.
— Какие инциденты имели место последние дни?
— Разоружен урядник Каулинь, отняты ружья у лесников Бекера и Новицкого, совершено нападение на дом свиданий, где неизвестные лица потребовали у содержательницы ключи от несгораемого шкафа. Взяли, впрочем, сущую мелочь: сто с небольшим.
— Что еще?
— Отнята двустволка у шлокского пастора. Есть основания предполагать, что сбор денег на покупку оружия продолжается. Были случаи вымогательства под страхом суровых кар у лиц, которых боевики причисляют к «черной сотне». Как правило, в эту категорию входят наиболее благонамеренные представители общества.
— Ну и как, давали представители?
— Давали, господин полковник… Да и как не дать? Времена уж такие пришли неустойчивые…
— Бред, Кристап Францыч! Если вам угодно причислить к благонамеренным тех, кто не смеет противостоять наглому вымогательству и оглядывается на революцию, то хотя бы держите это про себя. Стыдно-с! Взять на учет всех, кто снабжает, вольно или невольно, преступников деньгами. Настанет день, и мы спросим с них как с пособников. — Волков вскочил, роняя пепел на голубое сукно. Он сознавал, что несет, в сущности, ахинею, и горячился от этого еще более. — На каждого, кто хоть мало-мальски подозревается в принадлежности к боевикам, заведите специальное дело. Не следует только пороть горячку и шарахаться из крайности в крайность, как мы, к прискорбию, поступали последнее время. Нужно планомерно и терпеливо собирать факты. Пусть враг думает, что мы напуганы и отступили, дадим ему обнаглеть и вылезть наружу. В подходящий момент мы всех выведем на чистую воду! За все спросим! Лично я ничего не забыл. Будьте уверены, что в длинном списке жертв террора среди сановников, аристократов и полицейских чинов не затеряется имя скромного рабочего парня, которого тупица Грозгусс не сумел уберечь. Вы установили, где пропадал Плиекшан пятнадцатого мая?