Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе
Шрифт:
— Только в полынной настойке.
— Жаль. А я-то думал, что ты тоже из племени бродяг… Знаете, братцы, когда я был мальцом, мне повстречалась старуха цыганка. Она застала меня в поле, где я рвал и нюхал листья полыни. «Бедный ребенок! — пожалела она. — Ты любишь полынь. Быть тебе вечным странником. Хочешь, пойдем со мной?» Я, конечно, с ревом бросился к мамке, но старуха как в воду глядела. Ни кола у меня, ни двора. Шатаюсь по миру… «Цепкий плющ и шиповник — передо мной, тихо вошел я в дом чужой. Мне открыло жилье пустоту и мглу, а в углу — поседевшее детство мое».
— Удивительное дело, Учитель, талант! Вроде обычные слова, а за сердце хватают. Я часто слышал
— Это и есть совесть, — кивнул Учитель. — Лучшее из того, что заложено в человеке. Все революции мира имели политических глашатаев и вдохновителей, но еще не было у революции такого певца.
— Здорово сказано, — вступил в разговор Матрос. — Я и сам думал, что если с нами такие люди, как он, то мы правы.
— А так ты сомневался? — поддел Люцифер.
— Бывало, и сомневался. Что ж тут такого? Человеку трудно жить без сознания правоты.
— Как же тогда бароны обходятся? — насмешливо спросил Бобыль. — Немецкие пасторы? Шпики?
— Я про людей говорил… А вон и дом блиденского старшины. Смотри, братишки, свет в окнах!
На крутых поворотах истории, на опасных ее перекатах возникает иллюзия, что судьбы людей творятся по заранее предначертанным планам. В шуме стремнин, в грохоте низвергающихся водопадов так хочется различить трубный зов рока. И уже не жаль ни могучих судов, которые, не слушаясь руля, разлетаются в мельчайшие щепы, ни утлых челнов, затянутых в водовороты, ни безвестных пловцов, вышвырнутых на неведомый берег. Ни сожаления, ни ужаса, одна лишь растерянность. Опасная иллюзия эта подстерегает не только малых сих, чей жалкий ропот не слышен в оглушительном реве стихии, но и великих мира сего, не исключая самодержавных властителей — помазанников божьих. Когда события вырываются из-под контроля и непостижимый полет их стремительно опережает волю и мысль, обывателей одолевает на время безразличная, тупая покорность. Настанет момент, когда тайные разрушительные изменения прорвутся наружу и апатия сменится неутомимой жаждой истребления. Это напоминает инкубационный период опасной болезни. Примерно по такой схеме протекает бешенство у бродячих собак, укушенных заразной лисой или волком.
Государь император метался между Зимним дворцом и Петергофом, между Александрией и Царским Селом. Витте добивался от него одного, Трепов требовал совсем иного. Правительствующий сенат и великий князь Николай Николаевич наперебой засыпали его противоположными рекомендациями, августейшая супруга заклинала быть твердым, Победоносцев тянул в одну сторону, августейшая мать — в другую.
А он был всего лишь человек, и у него наконец после четырех дочерей родился наследник, данный самим господом по предстательству Саровского пустынника. Появился Серафим — появились дети…
Царская яхта «Полярная звезда», стоявшая в Петергофе, была всегда наготове. Это был единственный урок, который всероссийский самодержец извлек из истории революций. В случае необходимости он намеревался отплыть со всей семьей в Швецию. На этом кончалась его инициатива. Он разучился настаивать и не научился соглашаться. Витте поехал в Портсмут вопреки желанию государя, но мир, который он привез, Николай воспринял с несказанным облегчением и возвел Сергея Юльевича в графское достоинство. Надеялся, что расплатился сполна…
Борис Сталбе не претендовал на высокую честь быть творцом истории, но зато он явственно различал голос рока. Ему мерещился скорбный, настойчивый призыв, который увлекал его за последнюю черту. Там должны были либо разом разрешиться все мучительные вопросы бытия, либо вообще исчезнуть, раствориться в пустоте вместе со всеми составными элементами человеческого «я».
«Не станет ни боли, ни тоски, ни сожаления, — убеждал себя в трудные минуты Борис. — Меня не будет мучить стыд и, самое главное, исчезнет гнет постоянного ожидания. Пока есть я, существует страх смерти, когда все кончится, не будет меня. Мы разминемся на непостижимых перекрестках, она и я, мое израненное сердце и нескончаемый кошмар».
Мысль о смерти уже давно ласкала его воображение, он научился черпать в ней силу, помогавшую безболезненно переносить жизненные невзгоды. Разве это не была позиция, единственно достойная мыслящего человека — философа и поэта?
Вот и сейчас, когда он остался с глазу на глаз с господином Гуклевеном, сыгравшим поистине роковую роль в его судьбе, привычная мысль о ничтожности любых человеческих слов и деяний перед величием вселенского истребления освободила его от реальности. Он улетел далеко-далеко, вне времени и пространства, не ведая ни нравственных, ни железных оков. Вихри свободного духа несли его навстречу темной властительнице, чарующей всех и каждого сочувственной, грустной улыбкой. Она здесь, она уже совсем близко. Он слышит жуткое ржание ее белых коней, чувствует гнилостный ветер, который вздымает бархатное покрывало с жемчужными слезками, видит мраморный лик, прекраснее которого ничего нет на свете.
Во всяком случае, он не замечает больше душного подвала немецкой биерштубе с ее убогими аксессуарами и прокисшими ароматами.
Оседает пена в высокой кружке, остывает пухлая свиная ножка на оловянной тарелке, хрипит под тупой иглой граммофонная пластинка:
…Augustin, Augustin…И как из дальнего далека доносится ненавистный размеренный голос:
— Посмотрите на себя в зеркало, господин Сталбе. — Гуклевен действительно достал из карманного несессера круглое зеркальце. — На кого вы стали похожи? Обросли, дурно причесаны… Почему так? Зачем вы опустились? На мой взгляд, вы просто лентяй! Да, лентяй!
— Мои обстоятельства таковы, что я попросту бедствую, — глухо ответил Борис.
— Кто же виноват в этом? Вы сами! Вот уже скоро два месяца, как мы не получаем от вас ничего мало-мальски интересного. Результат — налицо. — Гуклевен с улыбкой поиграл зеркальцем у Бориса перед глазами. — Дальше будет еще хуже. Насколько я знаю вашу тетушку, она не станет вас кормить даром. Нужно зарабатывать денежки.
— Отпустили бы вы меня, Христофор Францыч, — взмолился Борис с безнадежной тоской. — Тошно мне.
— Куда же вы пойдете? Вернетесь назад в университет?
— Вряд ли… Прошлое отрезано для меня.
— Тогда куда?
— Куда-нибудь, Христофор Францыч… лишь бы подальше.
— Это несерьезно, господин Сталбе.
— Нет, вы ошибаетесь, это очень даже всерьез. Отпустите, чего вам стоит? Я за вас буду бога молить. Ну, послушайте, зачем я вам нужен? Меня выжали до последней капли, как лимонную корку.
— Не могу. Попросите полковника.
— А он может?
— Юний Сергеевич все может. Вы попросите. Он очень гуманный начальник.