Посейдон
Шрифт:
— Эмма?
— Я сказала маме, что мы встречаемся, — выпаливаю я.
Вот. Разве не легче? Нет. Увы, не легче.
Пока его улыбка удивляет меня — она практически отбрасывает меня к границам рациональной мысли.
— Ты что, шутишь? — спрашивает он.
Я трясу головой.
— Это единственное, во что бы она поверила. Так что теперь.... теперь тебе нужно будет делать вид, что ты со мной встречаешься, если придешь ко мне домой. Но не беспокойся, тебе не обязательно туда возвращаться. А через пару дней, я сделаю вид, что мы расстались.
Он смеется.
—
— Умолкни.
— Почему? Что я такого сказал?
— Нет, я имею в виду, ты и правда так сказал? Но зачем ты это сделал?
Он пожимает плечами.
— Наверное, по той же причине, что и ты. Она просто не приняла бы другого ответа.
Осознание того, что мы, возможно, поговорили с моей мамой об одном и том же, заставляет это миленькое крыльцо закружиться у меня перед глазами. А затем и вовсе превратиться в сплошное черное пятно. Когда мы были маленькими, мы с Хлоей любили крутить друг друга на офисном стуле моего отца. Однажды, она раскрутила меня настолько быстро, и так долго, что когда я встала, то пошла в совершенно противоположном направлении, от того, куда намеревалась пойти. Будучи детьми, мы считали это весьма веселой забавой, как и вдыхание гелия, чтобы заговорить голосом бурундучка. Теперь, повзрослев, мне это уже не кажется забавным. Тем более, что лицо Галена просто исчезло за черным пятном.
— Ой, нет.
— Эмма? В чем дело?
Остальная часть крыльца исчезает в черной дыре у меня перед глазами. Коврик у входной двери уходит у меня из-под ног, словно лодка во время урагана. Я тянусь к двери, или к стене, или к Галену, но так или иначе, я промахиваюсь по всем трем направлениям. Вдруг мои ноги подкашиваются, и моей лицо врезается в его грудь уже во второй раз в жизни. На этот раз, мой единственный вариант — уцепиться за него. Я слышу, как дверь открылась и закрылась. Пламя от его прикосновения — единственное, в чем я уверена. Все остальное — вверх, вниз, влево и вправо, — все, кажется, сливается.
— Я ... я, кажется, упала в обморок. Извини.
Он держит меня на руках.
— Я положу тебя на кушетку. Хорошо?
Я киваю в знак согласия, но не отпускаю его шею.
— Скажи, что тебе нужно. Ты пугаешь меня.
Я зарываю свое лицо в его грудь.
— Я ничего не могу видеть. Не хочу ложиться, потому что... потому что не знаю, где нахожусь, — мир уже перестал вращаться. Я решаю, что в настоящий момент — его руки самое безопасное место.
До того, как я не начинаю падать. Я кричу.
— Ш-ш-ш. Все в порядке, Эмма. Я всего лишь сел. Ты на моих коленях, — он поглаживает мои волосы и качает меня взад-вперед. — Что-то с твоей головой? Скажи, что я могу сделать.
Когда я киваю в его грудь, слезы на щеках впитываются в его рубашку.
— Должно быть, что-то с головой. Прежде со мной такого не случалось.
— Не плачь, пожалуйста, Эмма.
Он вздрагивает, когда я хихикаю в его рубашку. И в качестве наказания, голову пронзает сильная боль.
— Держу пари, ты уже жалеешь о том, что привел меня сюда, — говорю я.
Он расслабляется.
— Я бы так не сказал.
Его голос, как бальзам. В объятьях его умелых рук, мое тело расслабляется, находясь вне моего контроля. Паника утекает из меня, как вода из разбитой вазы. Мои глаза отказываются открываться.
— Я немного устала.
— Стоит ли тебе спать? Все, что я читал о травмах головы, так это то, что ты не должна засыпать, — даже когда он это говорит, он позволяет вытянуть мои ноги поближе, прижаться плечом под мышку и подвинуться выше на его коленях. Он закрепляет мое новое положение напряженными руками. Жар медленно закипает между нами и охватывает меня, как зимнее пальто. Прижиматься к скульптурному блоку гранита просто не может быть более комфортным.
— Я думаю, все это верно, но только сразу после травмы. Сейчас же я уверена, что могу поспать. В смысле, я же спала прошлой ночью, так ведь? Серьезно, сейчас у меня навряд ли выйдет не уснуть.
— Но... ты ведь не теряешь сознание, а просто спишь? В этом есть разница.
Я снова зеваю.
— Спать. Возможно, мне просто нужно поспать.
Он кивает в мои волосы.
— Сегодня ты выглядела уставшей после школы.
— Теперь ты можешь положить меня на кушетку.
Он не двигается, просто продолжает качать меня. Все еще само внимание, будто поблизости скользкий склон.
— Гален?
— Хмм?
— Ты уже можешь отпустить меня.
— Я еще не готов, — он еще крепче прижимает меня.
— Ты не должен обнимать...
— Эмма? Ты меня слышишь?
— А, да. Я прекрасно могу слышать. Я только лишь не могу видеть...
— Так уже лучше. На мгновение, я подумал, ты, возможно, не слышала меня, когда я сказал, что еще не готов.
— Болван.
Он смеется в мои волосы.
— Засыпай.
Это последнее, что я запоминаю.
* * *
Из плохого: он больше меня не держит. Из хорошего: я снова могу видеть. Я осматриваю комнату, но еще не пытаюсь принять сидячее положение. Похоже, что я все еще в доме у Галена. Все в этой комнате кричит о роскоши. Предметы искусства, которые должны быть дорогими уже только из-за своего уродства. Необычной формы мебель, изготовленная чисто для броскости, а не для комфорта. На стене над камином огромный телевизор с плоским экраном. На меня накинуто кашемировое одеяло, такое мягкое, что не потревожило бы и наихудший солнечный ожог. Ах да, и еще вид на пляж. Во всю заднюю стену дома стеклянное окно. Никаких тебе дюн, закрывающих обзор. Даже лежа, я вижу набегающие волны и собирающийся в отдалении шторм.
Садиться — огромная ошибка по двум причинам. Во-первых, это заставляет голову пульсировать, и перед глазами мелькают пятна. Во-вторых, это заставляет кого-то закричать.
— Гааааааален!
Бормоча, я прикрываю уши и уединяюсь в кашемировой пещере.
— Трезубец Тритона, Рейна, ты ее разбудишь!
Рейна? Фан-черт-возьми-тастика. Грубиянка-сестра Галена. Но голос принадлежал не ему. Может, у него есть еще и брат?
— Она уже проснулась, перегар ты кальмарий. С чего бы еще я его звала?