Речь о непрочности, о ненадёжности. Речьо чернолаковой росписи в трещинах, речь омутных дождях над равниною, редкости встреч,о черепках в истощённой земле междуречья,слово о клинописи, о гончарном труде,вдавленных знаках на рыжей твердеющей глине,о немоте, о приземистом городе, гдена площадях только звонкие призраки, и невспомнить, о чём говорил им, какая леглатяжесть на эти таблички, на оттиск ладонис беглым узором, какая летела стрелав горло покойному воину – больше не тронетгорла стрела, лишь на зоркой дороге в Аидбережно будет нести по скрипучим подмосткамсизое время разрозненный свой алфавитглиняных линий на нотном пергаменте жёстком.
22 ноября 1990 – 27 июля 1991
«Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил…»
Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил,протяжно
пела у вокзала капелла уличных светил,и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал,одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал?Очнись – и снова обнаружишь ошеломляющий приходзимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод.По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалойнегласный месяц долгим волком плывёт над мёрзлою землёй.Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел?Чьё ты наследие растратил, к какому пенью охладел?И неумён, и многодумен, погрязший в сумрачном труде,куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде?А всё же главных перемен ты ещё не видел. Знаешь, каквоспоминанья, сантименты, и город – выстрел впопыхах, —и вся отвага арестанта, весь пир в измученной странебледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне?Потянет дымом и мочёной антоновкой. Опять душауязвлена, как зверь учёный – огрызками карандаша,и на бумаге безымянной, кусая кончик языка,рисует пленной обезьяной решётку, солнце, облака…
«Сколько звёзд роняет бездонный свет…»
Среди миров, в мерцании светил…
И. А.
Сколько звёзд роняет бездонный свет,столько было их у меня,и одной хватало на сорок лет,а другой на четыре дня.И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,а другую не ставил в грош.И не то что было б мне жаль себя —много проще всё. Не вернёшьни второй, ни первой, ни третьей, ни —да и что там считать, дружок.За рекой, как прежде, горят огни,но иной уголёк прожёги рубаху шёлковую, и глаз,устремлённый бог весть куда.И сквозь сон бормочу в неурочный час —до свиданья, моя звезда.
«Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром…»
Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром,где прожектора сиянье било черным серебром.Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,что в те годы повсеместно отправляли сей обряд —казнь, и тут же погребенье, слёзы, и цветы в руке,с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,тряпки красные повсюду – ах, как нравился мой страхгосударственному люду с отрешённостью в глазах,и пока чиновник ушлый кисло морщил низкий лоб —раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.Полыхай, воспоминанье – холод, тьма, аэропорт,как у жертвы на закланьи, шаг неволен и нетвёрд,сердце корчится неровно, лёгкой крови всё равно —знай течёт по жилам, словно поминальное вино, —только я ещё не свыкся с невозвратностью, увы,и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвыразрыдался, бедный лапоть – и беспомощно, и зло,силясь ногтем процарапать самолётное стекло,а во мгле стальной, подвальной уплывала вниз земля,и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя…Проплывай, воспоминанье – юность, полночь, авион.Отзвук счастья и страданья, отклик горестных времён,где кончалась жизнь прямая в незапамятном раю, кгорлу молча прижимая тайну скорбную свою…
«Окраина – сирень, калина…»
С. Каледину
Окраина – сирень, калина,окалина и окарина,аккордеон и нож ночной.Кривые яблони, задворки,враги, подростки, отговорки,разборки с братом и женой.Лад слободской в рассрочку продан,ветшает сердце с каждым годом,но дорожает, словно дом,душа – и жителю предместьяне след делиться бедной честьюс небесным медленным дождём,переживая обложные,облыжные и ледяныес утра, с двадцатого числа.Дорогою в каменоломнюты помнишь радугу? Не помню.Где свет? Синица унесла.Устала, милая? Немножко.В ушах частушка ли, гармошка,луной в углу озаренаскоропечатная иконка.Играй, пластинка, тонко-тонко —струись, сиянье из окна,дуй, ветер осени – что ветеру Пушкина – один на свете,влачи осиновый листоктуда, где, птицам петь мешая,зима шевелится большаяза поворотом на восток.
«Ничего, кроме памяти, кроме…»
Ничего, кроме памяти, кромеозарённой дороги назад,где в растерзанном фотоальбомепожелтевшие снимки лежат,где нахмурился выпивший лишкубеззаконному росчерку звёзд,и простак нажимает на вспышку,продлевая напыщенный тост, —мы ли это смеялись друг другу,пели, пили, давали зарок?Дай огня. Почитаем по кругу.Передай
мне картошку, Санёк.Если времени больше не будет,если в небе архангела нет —кто же нас, неурочных, осудит,жизнь отнимет и выключит свет?Дали слово – и, мнится, сдержали.Жаль, что с каждой минутой труднейразбирать золотые скрижалидавних, нежных, отчаянных дней.Так давайте, любимые, пейте,подливайте друзьям и себе,пусть разлука играет на флейте,а любовь на военной трубе.Ах, как молодость ластится, вьётся!Хорошо ли пируется вам —рудознатцам, и землепроходцам,и серебряных дел мастерам?
«То эмигрантская гитара…»
То эмигрантская гитара,то люди злые за углом —душа ли к старости усталамахать единственным крылом?Запить водой таблетку на ночь,припомнить древний анекдот…Знать, Владислав Фелицианычопять к рассвету подойдёт.Снимает плащ, снимает шляпуи невозможный зонтик свойв прихожей отряхает на пол,а там, качая головой,задвижку на окне нашарит,шепнёт: «Зачем же так темно?»и тут же страшный свет ударитв моё раскрытое окно.И подымаюсь я с постели,подобно Лазарю, когдавстают в подоблачном пределедеревья, звери, города,где все умершие воскресли,где время стиснуто в кулак,где тяжелы земные песнив ржавеющих колоколахи над железной голубятнейгуляет голубь в вышине —и день прекрасней и превратней,чем мнилось сумрачному мне.Пошли мне, Господи, горенья,помилуй – бормочу – меня,не прозы, не стихотворенья,дай только горького огня, —и умолкаю без усилий,и больше не кричу во сне,где у окошка мой Виргилий —худой, в надтреснутом пенсне.
«Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной…»
Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной, —но левый и правый берег травой заросли одной —пожухлой, полуживою, качающей головой —должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.А солнце всё рдеет, тая, когда выдыхает «да»река моя золотая, твердеющая вода,и мокрым лицом к закату слабеющий город мойповёрнут – хромой, горбатый и слепоглухонемой.И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,чтоб золото влажной пробы, зелёное на просвет,как кровь, отливало алым – и с талого языкастекала змеиным жалом раздвоенная строка.
«Половинка яблока. Первый снег…»
Половинка яблока. Первый снег.Дребезжит, скрежещет усталый век.Невпопад вопрос, невпопад ответ.Шелестит за дверью протяжный светэто я вернулся к своим трудам —я устал бежать по твоим следам.
«Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит…»
Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит,всякий миг её в подарок слух и зренье опалит:вод рассветных переливы, облысевшая гора,серебристые оливы голубиного пера.Но чудней всего на свете это озеро, смотри,где закидывают сети молодые рыбари,труд и гордость Галилеи – видишь, средь высоких волних добыча, тяжелея, накреняет тесный чёлн?Окликает их прохожий неизвестный человек.Это сын любимый Божий, друг поэтов и калек.И на тяжкий подвиг – много тяжелее тех сетей, —он зовёт во имя Бога незадачливых детей.И в пророческом зерцале по грядущим временамходят ставшие ловцами и заступниками нам,в вере твёрдой, словно камень, с каждым веком наравнеплещут рыбы плавниками в ненаглядной глубине.Не горюй, не празднуй труса, пусть стоит перед тобойчистый облик Иисуса в лёгкой тверди голубой,пусть погибнуть мы могли бы, как земная красота,но плывёт над нами рыба – образ Господа Христа.
«Было: мёдом и сахаром колотым…»
Было: мёдом и сахаром колотым – чаепитием в русском дому,тонким золотом, жаром и холодом наше время дышало во тьму,но над картой неведомой местности неизвестная плещет волна —то ли Санкт-Петербург и окрестности, то ли гаммав созвездии сна, —и окошки пустые распахнуты в белокаменный вишневый сад,где игрок в кипарисные шахматы на последний играет разряд.Пусть фонарь человека учёного обнажил на разломе эпохчто от белого неба до чёрного только шаг, только взгляд,только вздох,пусть над явной космической ямою, где планета без боли плывёт,золотою покрыт амальгамою крутокупольной истины свод,пусть престол, даже ангелов очередь, – но учителя умного нетобъяснить это сыну и дочери, только свет, улетающий свет.Вот и всё. Перебитые голени не срастутся. Из облачных местсыплет родина пригоршни соли на раны мёртвые, гору и крест,на недвижную тень настоящего – костяного пространстваоскал, —отражения наши дробящего в бесконечной цепочке зеркал.Утро близится. Уголья залиты. Поминальные свечи горят.На каком ледяном карнавале ты, брат мой давний,бестрепетный брат?