«Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит…»
Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болито завтрашних трудах. Светло и мглистона улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя,полуночные страхи атеистаприумножают, плавая, горя в стеклянных лужах. Только октябрянам не хватало, милая, – сегодняозябшие деревья не поют и холодком нездешним обдаютслова благословения Господня.Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа, печалуясь, греша,потусторонней светится заботой —хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кваркиграют на снегу,два гончих пса перед ночной охотой.И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом,камешки бросалв Москва-реку, и злился, и лукавил.Случится всё, что было и могло, – мы видим жизньсквозь пыльное стекло,как говорил ещё апостол Павел.Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень во главу угла,и чужероден прелести и местина мастерке строительный раствор, и кровь кипитневерным мастерством,не чистоты взыскующим, а чести.
«Воздвигали себя
через силу, как немецкие пленные – Тверь…»
А.Ц.
Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь,а живём до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.Ах, как ели качались, разлапясь! как костёр под гитару трещал!Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стихневпопад…Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, —если пуля – действительно дура, а компьютер —кавказский орёл,чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрёл, —бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,и погибших товарищей с нами за пиршественный столпригласим…Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опятьсквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горяв ледяной электрической раме неприкаянного января,и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злойсквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минутбедной речкой провозят стальное и древесное что-то везутна потрёпанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоём,мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальём.Слушай, снятый с казённого кошта, никому не дающий отчёт,будет самое страшное – то, что так стремительно время течёт,невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которойещё не привык, —исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозити, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит —но Господь с тобой, я заболтался, я увлёкся, забылся, заврался,на покой отправляться пора – пусть далёкие горы с утраослепят тебя солнцем и снегом – и особенной разницы нетмежду сном, вдохновеньем и бегом – год ли, век ли,две тысячи лет…
«Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком сияет на холме…»
Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огонькомсияет на холмееё густой, благоуханный холод.Два счастья есть: паденье и полёт. Всё – странствие,прохожий звёздный лёднеутолимым жерновом размолот,и снится мне, что Бог седобород, что твёрдый путь уходитот ворот,где лает пёс, любя и негодуя,что просто быть живым среди живых, среди сияньякапель дождевых,как мы, летящих в землю молодую.Безветрие – и ты к нему готов среди семи светил, семи цветовс блаженной пустотой в спокойном взоре,но есть ещё преддверие грозы, где с Лермонтовым споритЛао-цзы,кремнистый и речной, гора и горе.Есть человек, печален и горбат, необъяснимым ужасом богат,летит сквозь ночь в стальном автомобиле,отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьёт,то молча землю ест,то тихо просит, чтоб его любили.Ещё осталось время, лунный луч летит пространством,замкнутым на ключ, —ищи, душа, неверную подругу,изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шёпот музыки простой,льни, бедная, к восторгу и испугу…
«Если творчество – только отрада…»
Если творчество – только отрада,и вино, и черствеющий хлебза оградою райского сада,где на агнца кидается лев,если верно, что трепет влюблённыйвыше смерти, дороже отца, —научись этот лён воспалённыйрвать, прясти, доплетать до конца…Если музыка – долгая клятва,а слова – золотая плотваи молитвою тысячекратноймонастырская дышит братва,то доныне по северным сёламбродит зоркий рыбак-назорей,запрещающий клясться престоломи подножьем, и жизнью своей.Над Атлантикой, над облаками,по окраине редких небеспролетай, словно брошенный камень,забывая про собственный вес,ни добыче не верь, ни улову,ни единому слову не верь —не Ионе, скорее Иовуотворить эту крепкую дверь.Но когда ты проснёшься, когда тывыйдешь в сад, где кривая лоза,предзакатным изъяном объята,закипает, как злая слеза,привыкай к темноте, и не сразуобрывай виноградную гроздь —так глазница завидует глазуи по мышце печалится кость.
«Не гляди под вечер в колодец минувших лет…»
Не гляди под вечер в колодец минувших лет —там ещё дрожит раскалённый, летучий следотдалённых звёзд, дотлевающих в млечной Лете,да кривое ведро на ржавеющей спит цепи,и дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи,и русалка влажные вяжет сети.Если даже вода, как время, даётся в долг,то в сырую овечью шерсть, в небелёный шёлкзавернись, как гусеница в июле.Не дойдя до главной развилки земных дорог,человек от печали вскрикнет, умрёт пророк.Только Бог останется – потому ли,что однажды в кровавой славе сошёл с креста(не гляди в пустынный колодец, где ночь густа),и хулу на него, что затвор, взводили?Посмотри на юго-восток, где велик Аллах,где спускается с неба друг о шести крыл ах,чтобы встать на колени лицом к Медине.Как недобро блещет на солнце его броня!И покуда кочевник молит: не тронь меня,у него огня и воды достанетдля семи таких: будто нож, раскалённый щупопускает он в обгорелый, забытый сруб,чтобы вспыхнула каждая связка в твоей гортани.
«Быть может, небылица, или забытая, как мёртвый, быль…»
Быть может, небылица, или забытая, как мёртвый, быль —дорога светится, дымится, легко бежит автомобиль —смешной, с помятыми крылами, вернее, крыльями, пыляводой разбросанной.
Под нами сырая, прочная земля —но всё-таки листва сухая колеблется, а с ней и мы.Октябрь, по-старчески вздыхая, карабкается на холмыстраны осиновой, еловой, и южный житель только радна рощу наводить по новой жужжащий фотоаппарат.Ах, краски в это время года, кармин, и пурпур, и багрец,как пышно празднует природа свой неминуемый конец!Лес проржавел, а я слукавил – или забыл, что всякий год,как выразился бы Державин, вершится сей круговорот,где жизнь и смерть в любви взаимной сплетают жадные тела —и у вселенной анонимной в любое время несть числакленовым веткам безымянным и паукам, что там и тутмаячат в воздухе туманном и нить последнюю плетут…Здесь пусто в эти дни и тихо. Ещё откроется сезон,когда красавец-лыжник лихо затормозит, преображёнсияньем снега, тонкий иней на окна ляжет, погоди —но это впереди, а ныне дожди, душа моя, дожди.Поговорим, как близким людям положено, вдвоём побудеми в бедном баре допоздна попьём зелёного вина —кто мы? Откуда? И зачем мы, ментоловый вдыхая дым,неслышно топчем эту землю и в небо серое глядим?Ослепшему – искать по звуку, по льду, по шелесту слюдысвободу зимнюю и муку. От неба – свежесть. От беды —щепотка праха. Ну и ладно. Наутро грустно и прохладно.Быль, небыль, вздыбленная ширь, где сурик, киноварь, имбирь…
«Я знаю, чем это кончится – но как тебе объяснить?..»
Я знаю, чем это кончится – но как тебе объяснить?Бывает, что жить не хочется, но чаще – так тянет жить,где травами звери лечатся и тени вокруг меня,дурное моё отечество на всех языках кляня,выходят под небо низкое, глядят в милосердный мрак,где голубь спешит с запискою и коршун ему не враг.И всё-то спешит с депешею, клюёт невесомый прах,взлетая под небо вешнее, как будто на дивный брак,а рукопись не поправлена, и кляксы в ней между строк,судьба, что дитя, поставлена коленками на горохи всхлипывает – обидели, отправив Бог весть куда —без адреса отправителя, надолго ли? навсегда…
«Засыпая в гостинице, где вечереет рано…»
Засыпая в гостинице, где вечереет рано,где в соседнем номере мучат гитару спьяну,слишком ясно видишь, теряя остатки хмеля:ты такой же точно, как те, что давно отпели,ты на том же лежишь столе, за которым, лепёшку скомкав,пожирает безмозглый Хронос своих потомков.Свернут в трубочку жёсткий день, что плакат музейный.Продираясь лазейкой, норкою муравейной,в тишине паучьей, где резок крахмальный шорох,каменеет время, в агатовых спит узорах,лишь в подземном царстве, любови достигнуть дабы,кантемир рыдает, слагая свои силлабы.Засыпая в гостинице с каменными поламивспоминаешь не землю, не лёд – океан и пламя,но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.Удалась ли жизнь? так легко прошептать: не слишком.Суетился, пил, утешался святою ложью —и гремел трамвай, как монетка в копилке Божьей.Был один роман, в наше время таких уж нету,там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету.Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?Сквознячок тревожит утлую занавеску,не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,неудачник-князь поминает свою Аглаю?Льётся, льётся безмолвных звёзд молодое млеко,а вокруг него – чёрный и долгий, как холст Эль Греко,на котором сереют рубахи, доспехи, губы,и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,и надежде ещё блестеть в человеке детскомпозолотой тесной на тонком клинке толедском,а ещё – полыхает огненным выход тихийдля твоей заступницы, для ткачихи,по утрам распускающей бархат синий.Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустынейне ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,выгибая холщовый парус твоей триеры.
«Самое раннее в речи – её начало…»
Самое раннее в речи – её начало.Помнишь камыш, кувшинки возле причалав верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли —всякая тварь хвостом по воде трепещет,поймана ли, свободна, к беде готова —лишь бы предсмертный всплеск превратилсяв слово.Самое тяжкое в речи – её продленье.медленный ход, тормозящийся вязкой леньюгуб, языка, и нёба, блудливой нижнейчелюсти, – но когда Всевышнийвыколол слово своё, как зеницу ока —как ему было больно и одиноко!Самое позднее в речи – её октавыили оковы, вера, ночное правовыбора между Сириусом и вегой,между бычачьей альфою и омегой,всем промежутком тесным, в котором скрытыжадные крючья вещего алфавита.Цепи, верёвки, ядра, колодки, гири,нет, не для гибели мы её так любили —будет что вспомнить вечером на пароме,как её голос дерзок и рот огромен, —пение на корме, и сквозит над намищучий оскал вселенной в подводной яме.
«Вот человек, которому темно…»
Вот человек, которому темно —по вечерам в раскрытое окноон клонится, не слишком понимая,о чём поёт нетрезвый пешеход,куда дворняга старая бредёт,зачем луна бездействует немая.Зато с утра светло ему, легко —он молча пьёт сырое молоко,вступает в сад, с деревьями ни словомне поделившись, рвёт созревший плоди скорбь свою, что яблоко, жуётна солнце щурясь в облаке багровом.Так черешок вишнёвого листкадрожит и изгибается, покапростак Эдип, грядущим озабочен,мечтает жить, как птицы у Христа,в рубахе небелёного холста,и собирать ромашки у обочин.Да я и сам, признаться, тоже прост —пью лишнее, не соблюдаю пост,не выхожу из баров и кофеен.Чем оправдаться? от младых ногтейя знал, что мир для сумрачных вестей,а не для лени пушкинской затеян.Я был другой, иные песни пел,а ныне – истаскался, поглупел,присматриваясь к знакам в гороскопебезлюдных парков, самолётных крыл,любовных строк, которые забылсказать своей похищенной Европе.Так человек согнулся, и устал,и позабыл, как долго он листалСветония, дышал табачным дымомпод винный запах августовских дней —чем слаще спать, тем царствовать труднейв краю земном, в раю неповторимом.