Местным жителям вряд ли заметно,как брожу этим городом я.Зеленеют его монументы —генерал, королева, судья.Небоскрёбов особенных нету,и уныния нету ни в ком.На террасах дельцы и поэтыпопивают чаёк с молоком,а возможно, и что-то покрепче.Хорошо мне на воле. Судьбаулыбнулась, и каяться не в чем,жаркий пот вытирая со лба.Слёзы. Проводы. Рёв самолёта.Повезло. По заслугам и честь.Есть в разлуке от гибели что-то…Перестань. Разумеется, есть.Ах, товарищи, будем попроще,на дворе молодой листопад,обнажённые тощие рощив беспокойное небо летят,и учёный по радио в средууверял, восхищённо дыша,что по смерти – травинкою к свету —выползает из тела душа.Распевает и пляшет, ликуя.Ей –
отрада, а сердцу – хана.И на скучную участь земнуюс недоверием смотрит она.Эти лекции Бога не сердят.Даже, может, слегка веселят,если после клинической смертиотпускал он кого-то назад.А советский коллега упорен,он сплеча говорит: извини!О моих пациентах поспорим.Ни шиша не видали они…
«Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…»
Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,ветер на Пушкинском, ветер на Звёздном бульваре.В дверь колочу кулаками, в свою же квартирусилюсь пробраться – не слышат, не открывают.Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной солисыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме ипамяти трезвой, ну кто бы по собственной волервался туда, где бывало гораздо больнее,злей, беспросветней, где виделись только обиды?Крепкие двери казённым железом обиты,новый жилец, против всех человеческих правил,волчьи капканы там вместо запоров поставил.Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.Это мой дом, – вывожу аккуратно в тетради,это моя ро… а дальше – пустая страница,дальше – косая линейка, лиловая клетка,столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,и до утра, на манер обезьяньего предка,всё колочу, колочу в бесполезные двери…
«Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…»
Ни месяца, ни звёзд в оконной яме.Сплошная канцелярская возняВ приёмной вечности, с её секретарями,Просителями… только у меняОсталось мало времени, а силыИ вовсе нет… и ты меня простила,А я – тебя. Давно уже. Молчи.Позвякивают медные ключи,Шестой этаж, натянута двернаяЦепочка. Уходи. Не понимаюИ не могу. И лестничный провал.Я десять лет об этом горевал,Не узнавал, раскаивался, вышелНа улицу, бегущую к реке,И оклика вдогонку не расслышал.Кто виноват? Молчи. НакороткеС загробной немотой, я снова, сноваВ нелепом сне спускаюсь наповалПо безобразной лестнице. Ни слова.Я десять лет об этом горевал,Я сам погиб, я вовремя не выкрал,Не выкрикнул навстречу февралю,Что время жить, что проигрыш отыгран…Всё позади. И я тебя люблю.
«Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…»
Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа.Мало читаю, мечусь и меняюсь нескоро.Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным,пятнами света на сумрачной сцене, прологомк самопознанию. Трудно в её невозвратномчёрном огне. Поневоле поддашься тревогамсамым земным. Наблюдается фора, однако,в виде отечества – даром ли мы, россияне,и без второго пришествия съели собакув эсхатологии и богословском тумане.Вечер. Октябрь. На углу, где табак и газеты,некто небритый торгует гашишем. Усталосердце колотится. Писем по-прежнему нету.Глядь – а под дверью цветная реклама журнала«Армагеддон». Принесли и ушли, адвентисты.Нету на них ни процесса, дружок, ни посадки.Сей парадиз, обустроенный дивно и чисто,тоже, как видишь, имеет свои недостатки.
«Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы…»
Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы,света и воздуха, к давней любви и раздорамя возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды —так называлось село. Над Серебряным Боромсолнце садилось. И весело было, и жутков бездну с балкона уставясь, высмеивать осень.Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой.Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь.Что до семейных забот, они в полном ажуре.Мальчик здоровый, хотя и родился до срока.Пью молоко. Помогаю супруге Лаурев смысле размера и рифмы у раннего Блока.Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга.Позже опомнится, будет спиваться, метаться…Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать».Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая визаНаркоминдела на выезд в Финляндию. Носитнашего брата по свету, всё к гибели тянет…В дверь постучит незнакомая женщина, спросит,где предыдущий жилец – и исчезнет в тумане.
«Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»
Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам,плачет взахлёб – и отчета не держит ни передкем, разве только по смерти, пред Господом Богом.Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этомя постараюсь напиться пронзительным светом,вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,солью аттической сдобрю смердящую рану.Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,в
сторону дома летит узкогрудая птица,разве не слышишь – писец на пергаменте новомчто-то со скрипом выводит пером тростниковым?Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.Реки торопятся к морю – но синему морюне переполниться, – и возвращается ветер,и возвращается дождь, и военная лютнявсё отдалённей играет и всё бесприютней,и фонарей, фонарей бесконечная лента…Что они, строятся – или прощаются с кем-то?
«Снова осень, и снова Москва…»
Снова осень, и снова Москва.Неприкаянная синеваТак и плещется, льётся, бледнеет.Снова юность и родина, гдеЖизнь кругами бежит по водеИ приплыть никуда не умеет.Где-то с краешка площади: тыПокупаешь в киоске цветы —Хризантемы, а может быть, астры —Я не вижу, мне трудно дышать,И погода, России под стать,Холодна, холодна и прекрасна.Ждать троллейбуса, злиться, спешить,Словом – быть, сокрушаться, любить, —Вот и всё в этой драме короткой.Ей не нужен ни выстрел, ни нож.Поглядишь на часы, и вздохнёшь,И уйдёшь незнакомой походкойВ переулок. Арбатские львы,Дымный запах опавшей листвы,Стёртой лестницы камень подвальный,И цветы на кухонном столе —Наша жизнь в ненадёжном теплеХороша, хороша и печальна.Если можешь – не надо тоски.Оборви на цветах лепестки.Наклонись к этой книге поближе.Пусть, вдогонку ночному лучу,Никогда – я тебе прошепчу —Никогда я тебя не увижу.
«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…»
Всю жизнь торопиться, томиться, и вотдобраться до края земли,где медленный снег о разлуке поёт,и музыка меркнет вдали.Не плакать. Бесшумно стоять у окна,глазеть на прохожих людей,и что-то мурлыкать похожее на«Ямщик, не гони лошадей».Цыганские жалобы, тютчевский пыл,алябьевское рококо!Ты любишь романсы? Я тоже любил.Светло это было, легко.Ну что же, гитара безумная, грянь,попробуем разворошитьнелепое прошлое, коли и впрямьнам некуда больше спешить.А ясная ночь глубока и нежна,могильная вянет трава,и можно часами шептать у окнанехитрые эти слова…
«Я уеду, ей-Богу, уеду…»
Я уеду, ей-богу, уеду,к морю синему, чистому свету,буду ветру, как в юности, рад.Я проснусь и прославлю, уехав,шум платанов и грецких орехов,рёв прибоя, ночной виноград.Будет вечер алмазною сажейпокрывать каменистые пляжи,будет море сиять допоздна,и, дорогу нащупав не сразу,над тяжёлым каскадом Кавказазолотая очнётся луна.Я уеду, конечно, уедупревращать пораженье в победу,буду ветром свистеть под мостом,словно облако полуживое,я вернусь, пролечу над Москвою,прокружусь тополиным листом.Неужели надеяться поздно?Звёзды светятся ровно и розно,догорают мои корабли.Снится мне обнажённое море,просыпаюсь от счастья и горя —это пройдено, это – вдали.Это в прошлом, а я – в настоящем,в ледяном одиночестве спящем,ах, как море моё далеко.Словно детство – прохладно и труднопод ладонями плещется чудноголубое его молоко.И пока я с пером и бумагой —бродит ветер приблудной дворнягойберегами твердеющих рек.И ползёт, и кружит, и взлетает,и к губам человека взметаетпресноводный нетающий снег.
«Се творчество! Безумной птицей…»
Се творчество! Безумной птицейНад зимним городом кружит,Зовёт с отечеством проститься,Снежинкой дивною дрожит.И человеки легковерныОхотно поддаются наЕё призыв высокомерный,Как будто истина она.Проходит день, и две недели,У беллетриста бледный вид.Он над бумагой, не при деле,С утра до вечера сидит.Гоненья, смерть – ему неважно,Парит в безбрежной синеве,И вдохновенья холод влажныйПолзёт по лысой голове.Се – творчество! Как некий выстрелВдруг раздаётся впереди,И керосиновой канистройВоспламеняется в груди.Спеши, трагический художник,Терзай палитру и треножник,Кистей и красок не жалейДля роковых своих страстей!Проходит год, и два, и восемь.У живописца бледный вид.Он за столом в глухую осеньС бутылкой крепкого навзрыд.А где же творчество? Угасло!А где возвышенная цель?Всё позади. Остались масло,Мольберт, бумага, акварель.Любовь – коварная наука,Ей далеко не всякий рад.Но жизни творческая штукаЕщё опасней во сто крат.И если ты беззлобный нытик —Не поддавайся ей вовек.Она умеет много гитик,А ты лишь слабый человек.