Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) —бес таится в деталях, а господь в облаках —разве много корысти в том, чтоб заполночь зарыжей беличьей кистью, напрягая глаза,рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,на скамеечках Ялты не утешивший нас —за алтын просиял ты, за копейку погас.Остаётся немного (а умру – волховствооборвётся и, строго говоря, ничегоне останется). Я ли в эти скудные днине вздыхал на причале, не молился в тенидиких вязов и сосен, страстью детской горя?Там распахнута осень, что врата алтаря.Если что-то и вспомню – только свет, только стыдперед первою, кто мне никогда не простит.
«Язвы на лбу не расчёсывай, спи…»
Язвы на лбу
не расчёсывай, спи.Поздно. Осталось немного.Ссыльные суслики в тесной степимолятся смертному богугадов, лишайников и грызунов,лапами трогая воздух.Блещет над ними – основа основ —твердь в неухоженных звёздах.Знаю, о да, каждой твари своё,обморок свой или морок.Следом за рыжими чудо-зверьёмолча вылазит из норок.Волк отощавший, красотка-лиса,заяц с ужом желтоглазымв тёмной надежде глядят в небеса,хором космический разуммолят. Прости. Я напрасно мудрю.Звери степные уже к сентябрюверно, рассеются, словно евреипосле Голгофы. Останусь один,пьяный очкарик, единственный сын,пить углекислое время.
«Там, где шипастые растения, и шпат поверженный могуч…»
Там, где шипастые растения и шпат поверженный могуч,плывут раскидистые тени шершавых, истощённых туч —всё прошлое на страсть потратили, и будущее – как и ты;плывут, любому наблюдателю видны – но только с высоты.Давно ли, школьною тетрадкою утешен, наизусть со снаты пел вполголоса несладкие стихи майора Шеншина?Давно ль восторги эти загодя, сок вытянувши из земли,ольхою, и сердечной ягодой, и мхом прогорклым поросли?Так созерцающий озёрную гладь в острых крапинках дождязачем-то просит смерть позорную не хлопать дверью, уходя.Стирай, душа, простынки-наволочки,ложись верёвкой бельевой —хрустят ли облачные яблочки в твоей ладошке неживой?
«…а ещё – за начальною школою…»
…а ещё – за начальною школою,средь обкорнанных тополей,знай ветшала забытым Николоюна могильцах, – светлее, смелей,чем казалось, головкою маковоймне кивала, робела навзрыд…Ах, как много в Московии всякогонезабвенного хлама лежит!Только не по Ордынке купеческой —там лихой обитает народ,там кистень в друзьяхс кистью греческойда метро механический кротроет, вялые речки подземныепромораживая острым ртом,палисадники пахнут изменою —не о том ли… О нет, не о том.Разве родина… (нет, разумеется)не приказывает, как земля,умирать, а отчасти – надеяться?То ли музыка, то ли петля —да и я пережил её прелести,поглотил всё печное тепло,чтобы Керберу в чёрные челюстирукописное время текло
«Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет…»
Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет —снежинками кружит, коньки о камень точит.День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядомс седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет.Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,колеблясь, оплывать копеечной свечоюперед заступницей – но всякий просит чуда:застыть, сощуриться и помолчать, покудав бумажных небесах окраины московскойдым стелется, дыша истомой стариковской.
«Согрели, вызвали, умыли…»
Согрели, вызвали, умыли,отдали голос на ветру.В каком же я родился мире?В таком же точно, где умру,где солнце в флорентийских соснах,телеги скорбные гремяти в твёрдых толщах рудоносныхгорчат кровавик и гранат.Зачем (другим досталось, нищим,спасенье) мы с тобой, душа,по переулкам пыльным ищемогонь из звёздного ковша?Там резеда, там мало света,под крышей горлицы дрожат,и письма, ждущие ответа,в почтовом ящике лежат.И с каждым каменным приливомволну воздушную несётк мятущимся, но молчаливымжильцам простуженных высот.
«В тщетном поиске рифмы к Некрасову, в честной бедности дар свой виня…»
Елене Игнатовой
В тщетном поиске рифмы к Некрасову,в честной бедности дар свой виня,погляди в интернете «саврасого» – не художника, просто коня —мигом выйдет война партизанская,талый снег да родильницы стон,пожилая лошадка крестьянскаяс чёрной гривой
и жидким хвостом.А по Лиговке пьяные писари ходят-бродят, шатаясь, ложась,как на родине водится исстари, в придорожную мягкую грязь,и храпят по казармам рабочие (руки-крюки, колтун в волосах),и пружинка скрипит в позолоченных,недешёвых карманных часах.Леденец прохладительный – за щеку. Что за шум?Не свергают ли власть?Заговорщика дворник с приказчикомволокут в полицейскую часть.То кричат ему: «Накося-выкуси!», то – в лицо кулаками! Еврей,из студентов. Ах, сколько же дикостив нашем тёмном народе, Андрей!До сих пор ли, глухая кормилица, поутру повзрослев невпопад,твои школьницы носят в чернильницененадёжный растительный яд?Недоспали, напутали сослепу – холодей же, имперский гранит,где савраска, похожий на ослика, на петровскую лошадь глядит…
«Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан…»
Шелкопряд постаревшей ольхою не узнан,отлетевшими братьями не уличён,заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,над потухшим сентябрьским ручьём.Суетливо спешит, путешественникпылкий, хоть дорога и недалека,столько раз избежавший юннатской морилки,и правилки, и даже сачка.Сладко пахнет опятами, и по прогнозу(у туриста в транзисторе) завтра с утраподморозит. А бабочка думает: грозы?наводнение? или жара?Так и мы поумнели под старость – чего там! —и освоили суть ремесласообщать о гармонии низким полётом,неуверенным взмахом крыла.Но простушка-душа, дожидаясь в передней,обмирает – и этого непередать никому, никогда,ни на средней, ни на ультракороткой волне.
«…тем летом, потеряв работу, я…»
…тем летом, потеряв работу, япочти не огорчился, полагаязаняться творчеством: за письменным столом,что твой Толстой в усадьбе, скоротатьхоть год, хоть два, понаслаждаться тихимжильём, покуривая на балконеи созерцая свой домашний город —двух-, трехэтажный, с задними дворами,засаженными мятой и жасмином.Какое там! На третий день внезапнокакие-то поганцы по соседствузатеяли строительство – орут,долбят скалистый грунт, с семи утрадо сумерек.Грязь, пыль. Глухой стеноюв желтушном силикатном кирпичезакрыли вид из окон. Повредилистолетний клён, который поутруразвесистыми ветками меняприветствовал.Беда, друзья, беда.И улетел в Москву я с облегченьем:меня пустили в бывшую моюквартиру, окружённую стариннымподковообразным зданием; лет шестьтому назад его крутые парнив разборках подожгли, да так и невосстановили. Вот где тишина,мечталось мне.Но к моему приездусоперники поладили, а может,их всех перестреляли, – словом, домобрёл хозяина. На третий деньво двор заполз огромный экскаватор,который, грохоча, с семи утраковшом вгрызался в каменную кладку,обрушивал ржавеющие трубыи балки полусгнившие крушилдо сумерек.Кому-то это праздник —а мне так жаль чужих ушедших лет,жаль тех, кто в этом бывшем домеварил борщи, листал свой «Крокодил»да ссорился с соседями…Женазвала к себе, в другой столичный город,в квартиру, что рокочет даже ночьюот уличного шума. Что ж, привыкну,подумал я. Не тут-то было – стройкадобралась и туда. Все здания окреств лесах, с семи утра бетон мешаюти буйствует отбойный молоток.Не много ли случайных совпадений?Зачем протяжный грохот разрушеньяи созиданья, словно медный всадник,за мной несётся по свету? Ужели,чтоб снова я в незыблемости жизни(в которой мы уверены с пелёнок) —раскаялся?Грохочет новый мир,а старый, как и я, идёт на слом,как тысячи миров, что на сегодняостались лишь в руинах да на ломкихстраницах книг о прошлогоднем снеге.
«не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен…»
не мудрствуй ни жить ни верстать не обученне злись я освою наврядразлуку играть среди зорких излучингде влажные звёзды звенятбудь проще будь ласковый морок для ближнихбесценная тень и вообщелюбой собутыльник небрежный булыжникзабывшийся в смертной пращебензином весна и дорожкою скатертьчин-чином прохладной винойлюбой именинник пустой соискательлюбовница вербы ночнойлиловые тучки беззвездные ночкихворал до сих пор не окреппечальная женщина в белой сорочкепекущая греческий хлеб