После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Разработка теорий и обширных концепций не входила в число моих умений.
Я наслаждался своей новой жизнью под землей. У меня было гордое, сильное чувство полной преданности делу, ради которого веками «лучшие» люди отдавали свои силы и жизни: работать для человека, для общества без классов. Эта цель была подобна туманному, роковому солнцу и в то же время мощному, магнетическому будущему. Революция еще не была реально мыслима, но революционная борьба за эту цель была уже осуществима. Не моей задачей и не моей потребностью было думать о том, будет ли она когда-нибудь достижима. Я был удовлетворен и доволен своим экзистенциальным решением бороться за нее. С этим решением могущественный империализм со всеми своими инструментами подавления мятежников потерял свою власть надо мной: приманка, соблазн, коррупция,
У нас были свои законы. Они основывались на праве противостоять капиталистической истории жадности, эгоизма и разрушения. Это было больше, чем право, это была моральная необходимость.
Я был частью вечной борьбы, которая оставляет свой революционный след везде, где угнетение больше не выдерживается. След контр-истории. Я связал с ней свою жизнь, кожу и волосы; я был только обязан и ответственен перед ней. Но против правящей системы я был свободен, как птица. Свободен, как птица, свободен от страха преследования, будущего и смерти. Мертвые революции оставляют свою силу и любовь тем, кто продолжает бороться.
Бар был похож на меня, мы понимали друг друга. Он был моим
Он был моим братом, и я ему доверял. После раскола мы начали в Берлине наращивать и расширять организацию, не давая прерваться контактам с социал-революционными низовыми группами, проверяя, кто из более близких сочувствующих готов к нелегальной борьбе. У нас уже была следующая цель: освобождение заключенных.
Проблема была не в том, чтобы найти товарищей, желающих принять участие в вооруженной борьбе, а в том, чтобы выяснить, кто из них горячая голова, болтун, сторонник вокала, авантюрист, а кто действительно серьезно принял решение и осознает его последствия. У Бара было достаточно горького опыта с Кнолле, Бомми, Брокманом и некоторыми другими, а у меня — со Шмукером, Зоммерфельдом и моим другом Люпусом, который сошелся с ними. Поскольку преследования полицейских органов становились все более митровскими, а первое вооруженное столкновение закончилось расстрелом Георга фон Рауха, борьба с нелегальщиной требовала большей дисциплины и конспирации. Изначально плавное общение между легальными низовыми группами и нелегалами должно было быть ограничено, и мы неизбежно также были более функционально сосредоточены на нуждах подполья. Это неизбежно также ограничивало индивидуальные потребности отдельных людей и анонимизировало действия вовне. Бомми и Кнолле не могли этого вынести и ушли в другой, индивидуальный мир. Они попрощались со своими идеями об изменении общества. Группа должна терпеть, а также делать возможным ридикюль. Но что мы взяли у Бомми и расценили как предательство, так это его обличение и искажение «внутренней жизни партизана», без которой, очевидно, невозможно было объяснить или оправдать его бунты.
Брокман тоже не выдержал условий нелегальности, а затем и тюремного заключения. Он полностью раскрыл следственным органам свои знания, полученные в подполье. Шмукер и Зоммерфельд, находясь в тюрьме, позволили взять себя на работу в Управление по охране конституции, а Люпус сломался в тюрьме из-за неуверенности в себе и тихо отошел от всего.
На основе этого опыта мы очень внимательно изучили причины решения перейти в нелегалы. Некоторые хотели избежать преследования полиции и проблем с правосудием, но это не было достаточным основанием, потому что ими двигала не внутренняя готовность, а внешнее давление. Причиной было не убежище или ссылка, а фронт.
Тогда к нам обратился Хохштейн и умолял пригласить его. Он действительно был в розыске, и его ожидало многое, если его поймают. Мы не хотели быть несолидными и несколько раз обсуждали с ним этот вопрос, чтобы понять, чего он хочет. Потом мы отдернули руки от этого захудалого парня. У него был характер потенциального предателя: грубый, неуравновешенный, без самодисциплины, жалеющий себя. Его поведение
Была еще Вольфсбургская коммуна. Авантюрная группа, кишащая провокаторами и резаками, благодатная почва для информаторов госбезопасности. Мы быстро перерезали все провода, когда они отчаянно пытались показать нам свое влияние.
После ликвидации V-человека Шмукера группа была арестована, и судебный процесс перерос в скандальный, пятнадцатилетний «процесс Шмукера», который стал примером сотрудничества между судебными органами и Службой государственной безопасности.
Мы были очень осторожны и точны в своих контактах. Потом мы встретили Бенджамина, этого ганзейского джинглика из сквоттерской среды. Он был полон анархистского романтизма до кончиков волос, умен, упрям, изобретателен и твердо решил стать городским партизаном. Он нам сразу понравился, но его молодость заставляла нас чувствовать себя неловко. Из-за этого ему хотелось проявить себя. Тем не менее, Бенджамин был полезен для организации. К нам также присоединились Тилль и Руб. Рубе вскоре стал нашим социальным делом, поэтому нам пришлось отправить его на пенсию. Рубе, этот преступник времен повстанцев, месяцами испытывал наше терпение. «Мы были в бездыханной фазе, каждый час был энергичен, рассчитан и в нашем
каждый час был энергичен, рассчитан и зафиксирован в нашем ежедневном расписании. Не было времени и желания сидеть без дела, обмениваться сплетнями или передавать косяк по кругу. Но это было самым большим желанием Руба. Он жил полулегально, бродя по сцене, живя то тут, то там, не зная, разыскивает его полиция или нет. Но он и не стремился это выяснить, потому что был так счастлив держать нас в курсе последних интимных фактов из жизни берлинских левых. Руб был политически и социально бездомным. «Блюз» был его семьей. Он хотел сохранить старые времена и с поразительным упрямством игнорировал тот факт, что «Блюз» превратился в вооруженную подпольную организацию. Бар был последним членом его семьи, и он использовал любую возможность, чтобы разделить с ним старые добрые дни повстанцев-гашишистов с ним. Бар нетерпеливо грыз ногти, когда Руб не прекращал рассказывать анекдоты. Он пощипывал кончики своей бороды Обеликса, повторяя про себя, как забытый пенсионер. Он вставал только тогда, когда ему нужно было приколоть булавку, даже чтобы сварить кофе. Мы пытались приобщить его к ручному труду. Невозможно. Он был бесполезен, непрактичен, нестабилен, ленив и не имел никакого желания что-либо делать. На критику он реагировал по-старчески или инфантильно. Он крал наше время, наши нервы и цеплялся за нас. Пока мы не набрались смелости и не сказали: «Рубе, мы не можем этого сделать, мы не можем тебя тащить. Посмотрим, как ты снова легализуешься, когда отсидишь в тюрьме. Если ты останешься с нами, будет хуже и для тебя, и для нас». После этого мы какое-то время платили ему пенсию, а он еще долго обижался на нас, как несправедливый обидчик.
Мы без устали снова вязали сеть нелегальных и легальных структур, уплотняли и расширяли ее, оттачивали совершенство наших конспиративных рабочих и жизненных будней. Будучи студентами, мы снимали простые квартиры в легкодоступных районах, вдали от центров политической активности. Мы передвигались по городу на неприметных, полностью дублированных автомобилях, обзавелись гаражами, мастерскими, печатным станком, подделывали или печатали документы различных государств, обеспечивали нелегальное медицинское обслуживание, добывали деньги и оружие.
Когда мы с Баром отправлялись на встречу со сторонниками закона, мы обеспечивали безопасность и охрану мест встречи. Перед этим людям приходилось совершать сложные перемещения вдали от собственных домов, чтобы отпугнуть возможных преследователей.
Я научился стрелять в лесу Тегель и в Грюневальде. Маленькая, удобная 9-миллиметровая «Беретта» с историей лежала у меня под подушкой по ночам и была засунута в карман, когда я выходил на улицу. Время оставило на его поверхности шрамы от ржавчины. Со временем они стали, подобно следам жизни на коже зрелого человека. Мне нравилось старое, прекрасно работающее оружие. Оно имело вид партизанской борьбы в холодных лесах и горах и передавало историческую преемственность от борьбы юго-славянского движения сопротивления против немецких фашистов до моей борьбы против тех же сил, того же духа, который безудержно и развязано обрушился на народ тридцать лет назад. Возможно, она уже дала приют и безопасность партизану. Она идеально подходила для женской руки. Я заботился о ней как драгоценную реликвию.