После «Структуры научных революций»
Шрифт:
Мы с Нэшем стремились интеллектуально увлечь студентов, однако (хотя на курс записались студенты не самого низкого уровня) внезапно обнаружили, что не умеем ясно изложить то, что хотим. Большинство из них действительно не понимало, чего мы хотим. Конечно, нашлось несколько заинтересованных студентов, которые слушали, понимали и выступали. Но большая часть сидела с отупелым видом. Вот тогда преподавание стало казаться мне нелегким делом.
Впервые я начал преподавать в рамках курса Конанта, когда анализировал эпизод из истории. Мне всегда было легко: я писал небольшой конспект, шел в аудиторию и читал лекцию. Не думаю, что это было плохо. Теперь я тратил слишком много времени на подготовку, нервничал и никогда не бывал доволен тем, что делаю. Кажется, я уже никогда
В последний год моего пребывания в научном обществе мы с женой отправились в Европу. Там я встретил интересных людей в Университетском колледже, который в то время был одним из двух единственных во всем мире учреждений, имевших программу по истории науки. Вторым таким учреждением был университет в Висконсине.
Мы жили во Франции. Я уже встречался с Койре, думаю, он приезжал в Соединенные Штаты. Французский язык не из легких, я говорил на нем не очень хорошо, но Койре дал мне письмо к Башляру и сказал, что я должен обязательно с ним встретиться. Я передал письмо, получил приглашение и отправился к нему.
Единственная работа Башляра, которую я читал, называлась, кажется, «Esquisse d’une Probleme Physique» [218] . Но я слышал, что он также написал блестящую работу по американской литературе, о Блейке и много другого в том же духе. Я надеялся, что он будет говорить со мной по-английски.
Высокий полный человек открыл дверь и пригласил меня войти. «Я плохо говорю по-французски, не могли бы мы говорить на английском языке?» – спросил я. «Нет», – ответил он по-французски.
Наш разговор продолжался не слишком долго. Возможно, об этом стоит пожалеть. Хотя с тех пор я прочитал много важного и интересного, тем не менее он был человеком, который уже тогда видел реальные проблемы. Но он пытался формулировать их слишком жестко… У него имелись категории, методологические категории, и он слишком педантично, на мой взгляд, подгонял вещи под них. Однако он открыл какие-то проблемы, которых я не заметил или подходил к ним иначе.
Что касается связей с Англией, то это были связи в основном с группой из Университетского колледжа. Там были Мэри Хессе и Алистер Кромби, я встретил Макки, Хеткоута, Армитеджа. В основном я общался с Мэри Хессе и Алистером Кромби, а во Франции – ни с кем, за исключением, конечно, Койре, которого тогда во Франции не было.
В конце лета я вернулся в США. Как раз в этом году Америка начала войну в Корее. Все планы были подчинены военным целям. Я вернулся и начал преподавать. Вот таким было то лето.
К. Г а в р о г л у: Не помните, о чем вы говорили с Койре и Мэри Хессе?
Т. К у н: Да, да, я упустил кое-что чрезвычайно важное. Когда Конант попросил меня проанализировать эпизод из истории, что было моей первой работой в области истории науки, я начал читать Аристотеля, пытаясь понять, во что люди верили прежде. Вскоре после этого по совету Бернарда Коэна я нашел «Этюды о Галилее» [219] Александра Койре. Я влюбился в эту книгу. Думаю, именно она указала мне путь к дальнейшим исследованиям. Возможно, в этом нет ничего удивительного, поскольку я уже читал «Великую цепь бытия» [220] Лавджоя и восхищался этой книгой. Однако до сих пор мне не попадалось такого рода книг, относящихся к науке, и книга Койре была первой. Вот это важно.
Мне нравилась Мэри Хессе, и мы с ней много разговаривали. Конечно, я гораздо лучше помню общение с ней после выхода «Структуры», на которую она написала прекрасную рецензию в Isis. Когда я увидел ее в следующий раз в Англии, то, помню, мы гуляли и зашли в музей Уиппла, который остался для меня еще одним ярким воспоминанием. Она обратилась ко мне и сказала: «Том, теперь вы должны показать, в каком смысле наука является эмпирической» – или какую роль играет наблюдение. Вот на этом я споткнулся. Конечно, она была права, но я не видел, как можно ответить на ее вопрос.
Не могу забыть еще
«Вы объединили внутреннюю и внешнюю истории науки, которые в прошлом были очень далеки друг от друга». Я об этом вообще не думал. Однако я понял, что он имеет в виду, и его слова были для меня чрезвычайно приятны, поскольку сам он занимался исключительно внутренней историей – анализом идей. Я был очень доволен тем, что моя книга произвела на него такое впечатление.
А. Б а л т а с: Не могли бы вы сказать, как с ним познакомились?
Т. К у н: Я долго не был знаком с ним лично. О нем я узнал из его «Этюдов о Галилее». Тогда он был в Соединенных Штатах, думаю, по приглашению Гарварда и, вероятно, Бернард меня с ним познакомил. Иногда мы с ним встречались, но никогда не беседовали вдвоем, дружески. Между нами, в сущности, не было личных взаимоотношений.
После возвращения из Европы я начал читать курс Конанта, о котором уже говорил, и здесь, помимо прочего, в Гарвард приехал прочитать лекцию Карл Поппер. У меня нет оснований думать, что в то время меня это сильно заинтересовало. Я познакомился с Поппером довольно рано, и мы не питали интереса друг к другу. Поппер постоянно говорил о том, каким образом более поздние теории включают в себя предшествующие теории, а мне казалось, дело совсем не так. С моей точки зрения, здесь слишком силен был дух позитивизма.
Однако Поппер оказал мне громадную любезность. Уже не в первый раз мне рекомендовал книгу, оказавшую на меня важное влияние, человек, от которого я этого не ожидал. Он прислал мне «Тождество и реальность» Эмиля Мейерсона [221] . Такая философия мне вообще не нравится. Но, ребята, мне понравилось, как он смотрит на исторический материал. Он касается его кратко и, я думаю, не как историк, однако рассматривает его совершенно не так, как это делалось в сочинениях по истории науки. Во время поездки во Францию я открыл еще одного человека, чья работа произвела на меня огромное впечатление. Это Элен Метцжер, которую до этого я не знал. И следует упомянуть еще Аннелизу Майер, специалиста по Средним векам, работавшую в Риме, в Ватикане. Хотя я с ней не был знаком, ее работа также имела для меня большое значение. Именно такие материалы по истории меня привлекали. Это был тот подход к истории, который я приветствовал.
К. Г а в р о г л у: Меня заинтересовала мысль, которую вы высказали раньше. Вы сказали, что Койре прислал вам письмо, где указал на то, что в «Структуре» вы объединили экстерналистский и интерналистский подходы. Вы заметили, что не осознавали этого в то время. Неужели вы действительно не видели этого?
Т. К у н: Я об этом вообще не задумывался, хотя понял, что он имел в виду. Я считал себя довольно строгим интерналистом. В Англии постоянно удивлялись тому, что я интерналист. Они не могли этого понять. Здесь следует сказать о том, о чем я забыл упомянуть. В курс лекций Конанта, в котором я начал работать, был включен важный социальный аспект. Это исходило от Конанта, и мне нравилось, хотя я никогда не разделял его позиции в целом. Он опубликовал небольшую статью о соперничестве Кембриджа с Оксфордом в период Реставрации и пытался объяснить, почему наука в Англии развивалась именно так, а не иначе. Во всяком случае, мы прочли важную работу Гессена, прочли Мертона, мы читали «Наука и общество в Англии XVII столетия» Дж. Р. Кларка. Мы читали все это и, вероятно, что-то еще, я не помню. Я читал некоторые работы Цильзеля и даже мог встречать его в то время, но не помню. Если вы посмотрите введение к книге о коперниканской революции, то увидите, что я оправдываю отсутствие в этой книге многих внешних факторов. Если бы я обращал на них внимание, то гораздо больше сказал бы о важности исправления календаря и других подобных вещах.