После «Структуры научных революций»
Шрифт:
Я посоветовался со своим другом из издательства Калифорнийского университета, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Он сказал, что помощник директора издательства Чикагского университета Карли Боуэн очень милый человек. Предложил написать ему о своих проблемах и посмотреть, что он скажет. Я написал Карли Боуэну длинное письмо и выслал ему копию рукописи, в которую нужно было внести кое-какие исправления, не очень большие. Я изложил проблему или то, что казалось мне проблемой, и продолжал: «…эта рукопись в два раза больше, чем любая другая монография, и я не знаю, как ее сократить. Но если бы вы, независимо от «Энциклопедии», приняли ее к печати в более или менее полном виде, то для «Энциклопедии» я как-нибудь сократил бы ее». Я отправил все это во второй половине дня в воскресенье
Я думал, мы подошли к концу моего пребывания в Беркли. Однако в тот момент произошло чрезвычайно вредное для меня событие. Меня пригласили на работу в институт Джона Хопкинса. Работа в этом институте дала бы мне должность полного профессора, значительное повышение жалованья и, главное, возможность руководить тремя или четырьмя сотрудниками. И я сообщил руководителям обоих моих факультетов – философии и истории, – что собираюсь съездить туда и посмотреть. Не думаю, – добавил я, – что вам следует беспокоиться, я просто хочу посмотреть, как там обстоят дела.
Я поехал, и мне там понравилось. По возвращении я сходил к руководителю факультета и признался, что мне там очень понравилось. И я не знаю, что делать. Тогда он спросил, при каких условиях я остался бы в Беркли. Я ответил, что если даже при таких обстоятельствах мне не хотят дать должность полного профессора, то пусть хотя бы скажут почему. Звание для меня не имеет значения, не думаю, что дело в деньгах, и я ничего не прошу, хотя и мог бы. Но я должен расширить мою деятельность, я хочу, чтобы мне дали хотя бы одного ассистента.
Я сказал себе: «Ладно, лет через пять уеду в институт Хопкинса, ведь я пробыл здесь всего лишь два или три года». Я поговорил с руководителем исторического факультета, потом пошел к руководителю философского факультета, который сказал мне: «Не принимайте поспешных решений, потерпите!» А я уже написал в институт Хопкинса, что не приеду.
И вот я возвратился к своим лекциям и продолжал ходить в аудитории. Однажды меня попросили зайти в кабинет ректора. Ректор, мой коллега по философскому факультету, автор нескольких исторических работ, Эд Стронг, захотел поговорить со мной. Я пришел к нему, и он сказал: «У меня на столе лежат рекомендации к вашему повышению в должности. Правда, есть одно обстоятельство. Старшие философы единогласно проголосовали за ваше повышение, но… на историческом факультете». Я ответил: «Допустим, я на это не соглашусь, что тогда?» Он сказал: «Вы в любом случае получите это повышение, но… почему вы обязательно хотите пойти туда, где вас не хотят?» Он выразительно пожал плечами.
Как вы понимаете, я был страшно раздосадован и глубоко обижен, думаю, обида осталась во мне навечно. Меня сюда пригласили философы, я работал на философском факультете… Конечно, я не вполне подходил для этого факультета, но я очень хотел работать здесь. Мои самые активные студенты были философами, хотя они работали со мной над проблемами не философии, а истории.
«Я хочу подумать», – сказал я. «Да, но учтите, – ответил Стронг, – что в пятницу я должен идти к регенту с этим делом». «Я сообщу вам о своем решении до пятницы», – сказал я и ушел.
После этого у меня произошел весьма горячий разговор с руководителем философского факультета. В конце концов я сказал: «Делайте что хотите, я со всем согласен».
Я был тогда очень расстроен. Не ожидал, что коллеги с философского факультета отнесутся ко мне столь недоброжелательно. Почему они не поговорили со мной, не сказали, что именно их не устраивает? Но нет. Я остался еще на год и уехал из Беркли не из-за этой обиды. Произошло событие, которое уменьшило для меня привлекательность этого места. Я получил приглашение приехать в Принстон, а там мой старший коллега работал над новой учебной программой. Мы могли бы работать вместе и подключать к проекту других. Это выглядело
К. Г а в р о г л у: Зачем вы ездили в Данию?
Т. К у н: Вскоре после того, как я закончил работу над рукописью «Структуры», я был приглашен Американским физическим обществом возглавить проект по истории квантовой теории. Одним из тех, кто меня пригласил, был человек, под руководством которого я писал докторскую диссертацию, ван Флек. И я согласился. Я не принял бы это предложение, если бы не закончил «Структуру». Я знал, что собираюсь делать дальше – это было моим обязательством перед собой, – работать над книгой о соотношении науки и философии в XVII веке. Однако пока я мог это отложить, что я и сделал. Я взялся за эту работу и успокоился. Ничего конкретного о ней сказать не могу, за исключением одного: вероятно, этот проект имел реальное влияние. Мы сняли несколько микрофильмов архивных материалов. Мы получили рукописи и письма, хранившиеся в разных местах. Мы составили их каталог. Вероятно, это было самое важное. Многие интервью были просто ужасными, хотя бывали и неплохие. Но физики, включая одного из спонсоров проекта, хотели получить картину развития идей. Этого, конечно, и я хотел. Будучи историком, я знал, что автобиографии ученых чаще всего неточны и полны ошибок. Но если вы садитесь за опубликованные статьи и другие доступные материалы, а затем спрашиваете, почему ученый рассказал такую, а не иную историю, вы получаете ключ к реконструкции подлинной истории.
Чего я не ожидал, так это столь большого количества людей, которые говорили: «Я не знаю, не могу вспомнить, почему вы считаете, что я должен помнить это?» Поэтому мы получили гораздо меньше, чем я надеялся. С другой стороны, ученый может свободно рассказывать о том, как хорошо ему было, скажем, в Мюнхене, у кого он учился, что он чувствовал, когда приехал в Геттинген, и так далее. Но если попробуете пойти еще дальше назад во времени и спросить его, когда он решил стать ученым, то слишком часто вы услышите: «Не помню, это не физика». Вот таким был проект по истории квантовой физики. После возвращения в Штаты я на следующий год переехал в Принстон.
В. К и н д и: Не могли бы вы что-то сказать о студентах и аспирантах, которые работали с вами?
Т. К у н: У меня никогда не было много аспирантов. Видимо, отчасти потому, что их всегда было мало, а отчасти потому, что я склонен запугивать их. Я очень требовательно к ним отношусь. Моими первыми аспирантами, хотя один официально получил степень не под моим руководством, были Джон Хейлброн и Пол Формен, который защищался под руководством Гюнтера Дюпре после моего отъезда, хотя диссертацию готовил у меня. Джон едва не защитил диссертацию по физике, однако заболел и во время болезни прочитал книгу Торндайка «История магии и экспериментальной науки». После этого он решил, что хочет стать историком науки.
Я мог бы перепутать этот случай с другим, который произошел в Беркли, когдая еще не читал учебных курсов. Зашел как-то ко мне в кабинет аспирант-философ, чтобы узнать о лекциях, и спросил: «Что вы думаете о Дампьерах?» Дампьеры – это однотомная история всех наук [232] , и я ответил примерно следующее: «Я никогда не мог осилить эту книгу и думаю, что она очень поверхностная». Он воскликнул: «О, а мне она кажется превосходной!»
Вот так я начал готовить аспирантов. Должен сказать, были и другие аспиранты, но ни один из них не приобрел такой известности, как Джон… Могу сказать и о работе Пола «Веймарская культура и квантовая теория» [233] . Ясно, что это не может быть верно в целом, однако он слишком многое оставил в стороне, чтобы избежать критики. Помню, когда я впервые прочитал его материалы. Это было в Принстоне. Я оставил записку на доске объявлений факультета: «Я только что прочитал самую поразительную работу из всех, какие читал после работ Александра Койре!» Вот такими были мои первые аспиранты. О Принстонских своих подопечных тоже с удовольствием расскажу.