После «Структуры научных революций»
Шрифт:
Как показали Джон и Пол, я давал моим аспирантам историю науки определенного рода. Они оказались способны работать в этой области, что и доказали своими первыми сочинениями. Однако оба вскоре покинули эту область. Поэтому можно сказать, что у меня нет учеников. Правда, есть одно исключение – Джед Бухвальд, который хотя и не был моим аспирантом, но слушал мои лекции на последнем курсе обучения. Я, образно говоря, повернул его к истории науки, и он решил заняться ею. Однако меня огорчало, что темы, которые мне нравятся и которым я учу других, не получают продолжения. Конечно, тому есть причины, например такая: люди часто сворачивают с пути своих учителей. Другая причина – развитие самой области в сторону от той разновидности истории науки, которой
В. К и н д и: А были у вас аспиранты по философии науки?
Т. К у н: Нет, у меня никогда не было аспирантов-фило-софов. В Принстоне их не могло у меня быть, в Массачусетском технологическом институте это было возможно, но я настолько далек от основных мест работы в философии, что не получил бы одобрения коллег. Был один или два человека, начавших готовить со мной диссертацию, но я от них отказался. Один из них при нашем последнем разговоре спросил: «Вы действительно думаете, что у меня ничего не получится?» Я ответил: «Да, я так думаю». Он ушел, нашел себе другого руководителя и защитил диссертацию по другой проблематике. Для второго мы также нашли другого руководителя. Они оба были с философского факультета МТИ. Я вел семинар для философов – в Принстоне редко, в МТИ регулярно, и здесь иногда складывались очень хорошие отношения. Об этом еще можно будет поговорить.
Я еще не говорил о том, откуда взял картину развития науки, против которой выступал в «Структуре научных революций», а об этом надо сказать. Она сложилась довольно странным образом и не вполне хорошо. Не вполне хорошо в том смысле, что я лишь впоследствии осознал, что вел себя довольно безответственно.
В юные годы я испытывал большой интерес к философии, но не имел возможности заниматься ею. После окончания университета я пошел работать в радиоисследовательскую лабораторию, потом был в Европе… В общем, у меня не получилось изучать философию. Но вот однажды у меня появилось время для чтения. И я начал читать то, что считал работами по философии науки. Я прочел «Наше познание внешнего мира» [234] Бертрана Рассела и огромное количество других псевдопопулярных, псевдофилософских работ. Я прочитал некоторые работы фон Мизеса, «Логику современной физики» [235] Бриджмена; что-то Филиппа Франка; немного Карнапа (но не Карнап стал тем человеком, от работ которого я отталкивался).
Вы, похоже, знаете о недавно вышедшей статье на эту тему [236] . Очень хорошая статья. С большим смущением должен сознаться, что не знал Карнапа. С другой стороны, если бы я знал работы Карнапа, если бы лучше ориентировался в философской литературе, я никогда не написал бы «Структуру».
Идеи, разработанные в «Структуре», отличаются от идей Карнапа, но интересно то, что… Карнап оставался в рамках традиции, которая развивалась в том же направлении, к которому пришел я, но совершенно иным путем. Таково было мое умонастроение, когда меня пригласили работать в курсе Конанта. Когда я столкнулся с моими первыми примерами из истории, я реагировал на распространенное представление о логическом позитивизме и даже не думал о нем как о логическом эмпиризме. Ну ладно, мы дошли до моего приезда в Принстон…
А. Б а л т а с: Да, вы издали «Структуру», вы начали работу над проектом по источникам квантовой механики, вы переехали в Принстон…
Т. К у н: Верно. Я закончил работу с архивами, мы собирались составить каталог документов. Потом я приехал в Принстон и занимался всем этим в течение моего первого года пребывания там.
А. Б а л т а с: Возможно, для продолжения разговора полезно задать следующий вопрос: вы издали «Структуру» в 1962 году. У нас сложилось представление, быть может ошибочное, что взрыв интереса к «Структуре» произошел после 1965 года, когда вы выступили со своими идеями в Лондоне.
Я имею в виду симпозиум и сборник «Критицизм и рост знания», опубликованный в 1970 году Или уже ходили слухи о ваших спорах с Поппером?
Т. К у н: Не могу сказать, что вы ошибаетесь. Мне
А. Б а л т а с: В каких журналах? Философских главным образом или…
Т. К у н: Я смотрел картотеку изданий, где были опубликованы рецензии на книгу. Это довольно широкий круг и, вероятно, по большей части не философских журналов. Однако была не только рецензия Шейпира. Помню, Мэри Хессе написала рецензию в Isis…
Постепенно я начал осознавать, что какое-то количество откликов исходило от социальных ученых, чего я никак не ожидал. Я считал, что моя книга адресована философам. Думаю, не многие из них действительно читали ее, больше было тех, которые слышали про нее и судили о ней по рецензиям. Помню разговор с Петером Гемпелем, когда мы встретились с ним на конференции, кажется, в Израиле. «Эту книгу надо сжечь! – сказал он. – Вся эта болтовня об иррациональности…»
Разговоры об иррациональности и релятивизме преследовали меня с момента появления рецензии Шейпира. Я понял, почему Гемпель выразился столь резко, но если бы он хоть немного серьезнее подумал о том, что есть релятивизм и что говорю я, он никогда не сказал бы такого. Если это был релятивизм, то такая его разновидность, которая требовала серьезных размышлений. Однако я не сказал бы, что моя книга защищала релятивизм. И хотя я первоначально не испытывал беспокойства по этому поводу, в конце книги все-таки попытался донести до читателя, в каком смысле признаю существование прогресса в развитии науки.
Длительное время я был вынужден отвечать на упреки по поводу накопления головоломок, и теперь, мне кажется, я мог бы убедительнее показать, что дарвиновская метафора в конце книги верна и заслуживает более серьезного к себе отношения. Однако никто не воспринял ее всерьез. На нее просто не обратили внимания.
Я хотел сказать, что не следует думать, будто мы все ближе подходим к чему-то, скорее мы уходим от того, что было. Это я имел в виду до того момента, когда всерьез столкнулся с проблемой релятивизма. Для меня это было важно и повлияло на мою дальнейшую работу. А что из всего этого получилось, Василики, я увидел из одной вашей статьи [238] , в которой рассказывается о том, каким образом то, что сделало меня непопулярным в 60-е годы, обеспечило мне популярность в 80-е.
Это очень верное наблюдение, хотя его нужно скорректировать: 60-е годы были годами студенческих волнений. И однажды я даже услышал такое: «Кун и Маркузе – герои университета штата Сан-Франциско». Здесь жил человек, написавший две книги о революциях… Студенты подходили ко мне и говорили: «Спасибо вам за то, что рассказали о парадигмах, теперь мы знаем, что можем обойтись без них». В них видели орудие угнетения. Я же вообще об этом не думал.
Помню, меня пригласили на семинар в Принстоне, организованный старшекурсниками. Я повторял одно и то же: «Но я этого не говорил! Я не говорил этого!» Наконец студент, который привел меня на семинар, заявил присутствующим: «Вы должны понять, что, с вашей точки зрения, эту книгу следует оценить как крайне консервативную».