После тебя
Шрифт:
– Простите. Мне очень жаль. – Я схватила сумочку и бросилась вон.
Когда я села в машину, Лили мрачно сказала:
– Только ничего не говори. Просто помолчи. Договорились?
– Зачем ты это сделала? – Я села за руль, зажав ключи в кулаке. – Зачем надо было все портить?
– Как только она на меня посмотрела, я сразу поняла, что она обо мне думает.
– Она мать, которая так и не оправилась после потери сына. А мы только что нанесли ей новый удар. И ты наехала на нее, как танк. Неужели нельзя было спокойно подождать, пока она не переварит произошедшее? Почему ты всех от себя отталкиваешь?
– А что ты, черт возьми, обо мне
– Знаю достаточно и могу смело утверждать, что ты намеренно разрушаешь отношения с любым, кто с тобой сближается.
– Господи боже мой! Ты что, опять о своих дурацких колготках?! Где уж тебе понять! Ты вообще не разбираешься в человеческих отношениях. Сидишь сиднем в своей убогой квартире, куда никто не заходит. Твои родители как пить дать считают тебя неудачницей. У тебя кишка тонка даже бросить самую жалкую работу в мире.
– Ты не представляешь, как трудно в наше время найти работу. Так что не надо мне говорить…
– Ты неудачница! И что еще хуже, ты неудачница, которая считает себе вправе учить жить других. А кто дал тебе такое право? Ты сидела у папиной кровати, смотрела, как он умирал, и ничего не попыталась сделать. Ничего! Так что я сильно сомневаюсь, что ты хоть чуть-чуть разбираешься в том, как надо себя вести.
Тишина в машине была такой оглушительной, что у меня, казалось, заложило уши. Я сидела, тупо уставившись на руль. И ждала, когда ко мне вернется способность нормально дышать.
Затем я завела мотор, и мы в гробовом молчании проехали все сто двадцать миль до моего дома.
Глава 15
Следующие несколько дней я практически не видела Лили, что меня вполне устраивало. Но крошки и грязные чашки, которые я находила, возвращаясь с работы домой, говорили о том, что она по-прежнему обретается у меня. Пару раз я чувствовала странные флуктуации в воздухе, словно в мое отсутствие происходило нечто такое, чему я не могла подобрать точного определения. Но все оставалось на своих местах, ничего особо не изменилось, и свои смутные подозрения я отнесла насчет сложности сосуществования в одной квартире двух не ладящих между собой людей. Впервые за все это время я позволила себе признаться, что снова хочу жить в одиночестве.
Я позвонила сестре, и у нее хватило деликатности ни разу – ну разве что один раз – не сказать мне: «Я же тебе говорила!»
– В этом-то и заключается основная проблема родителей, – заявила он, почему-то причислив меня к числу родителей. – По идее, ты должна быть невозмутимой, понимающей, вежливой особой, способной справиться с любой ситуацией. Но иногда, когда Том грубит или я валюсь с ног, мне хочется хлопнуть дверью или дать волю чувствам и обозвать его мелким засранцем.
Что было совсем недалеко от истины, потому что у меня возникали схожие чувства.
А на работе дела шли из рук вон плохо, и, чтобы заставить себя ехать в аэропорт, приходилось распевать по дороге песенки из шоу.
Ну а еще был Сэм.
О котором я вообще не вспоминала.
Я не вспоминала о нем по утрам, глядя в зеркало на свое обнаженное тело. Не вспоминала его руки на своем теле, его пальцы, скользящие по моим багровым шрамам, отчего те, конечно, не делались менее заметными, но зато становились частью нашей общей истории и тем самым чем-то удивительным. Не вспоминала, как одним коротким вечером я потеряла голову и снова почувствовала себя живой. Не вспоминала о нем, когда смотрела на влюбленные пары, что, обнявшись, проверяли билеты на самолет, на котором отправлялись в романтическое путешествие или какое-нибудь экзотическое место подальше отсюда, чтобы заняться необузданным сексом. Не вспоминала о нем по дороге на работу и с работы, когда мимо с воем проезжала «скорая». Что случалось бессчетное число раз. И я, естественно, не вспоминала о нем, сидя вечером на диване перед экраном телевизора с каким-нибудь тупым шоу, сюжет которого потом я, хоть убей, не смогла бы пересказать, и чувствуя себя самой одинокой порнушницей-пикси на свете.
Позвонил Натан и оставил сообщение с просьбой перезвонить. Я сомневалась, что мне захочется слушать о его потрясающей жизни в Нью-Йорке, и отложила ответный звонок на потом, твердо зная при этом, что вряд ли стану перезванивать. Я получила эсэмэску от Тани, где говорилось, что они вернулись из отпуска на три дня раньше из-за каких-то служебных дел Фрэнсиса. А еще звонил Ричард. Он сообщил, что с понедельника по пятницу мне придется работать в ночную смену. И, Луиза, пожалуйста, не опаздывайте. Еще раз должен напомнить, что у вас уже было последнее предупреждение.
И в результате я сделала единственное, что пришло мне в голову, а именно отправилась домой в Стортфолд, врубив музыку на полную громкость, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. В душе я была даже благодарна своим родителям. Сейчас я как никогда остро ощущала пуповину, связывающую меня с родительским домом, где меня всегда ждали семейный уют и воскресный обед на столе.
– Ланч?! – недовольно выпятив челюсть и сложив руки на животе, воскликнул папа. – О нет! Теперь у нас не бывает воскресного ланча. Ланч – это признак патриархального ига. – (Дедушка печально кивнул из своего угла.) – Нет-нет! Никакого ланча. Теперь по воскресеньям мы едим сэндвичи. Или суп. Суп, очевидно, не противоречит идеям феминизма.
Трина, занимавшаяся за обеденным столом, выкатила на него глаза:
– По воскресеньям мама ходит в класс поэзии в Образовательном центре для взрослых. И за это время она вряд ли успела превратиться в Андреа Дворкин [16] .
– Вот видишь, Лу? Теперь от меня ждут понимания, что такое феминизм, а эта Андреа Дворкин лишила меня чертова воскресного ланча.
– Папа, ты слишком драматизируешь.
– Это я-то драматизирую?! Воскресенье – семейный день. И у нас должен быть семейный воскресный ланч.
16
Андреа Дворкин – американская писательница и радикальная феминистка.
– Мама отдала семье всю свою жизнь. Почему ты не позволяешь ей уделить хоть какое-то время себе самой?
Папа ткнул в сторону Трины сложенной газетой:
– Твоя работа. Мы с твоей мамочкой были совершенно счастливы, пока ты не начала внушать ей, что это не так. – (Дедушка одобрительно кивнул.) – У нас теперь все пошло кувырком. И я даже телевизор не могу спокойно посмотреть без того, чтобы она не назвала рекламу йогурта сексистской. И это у нее сексистское, и то у нее сексистское. А когда я принес от Эда Палмера домой газету «Сан», чтобы почитать спортивные странички, она швырнула ее в огонь из-за страницы три [17] . Час от часу не легче. Я теперь вообще не знаю, что она в следующий раз выкинет.
17
На третьей полосе газеты «Сан» печатают материал с фотографиями молодых девушек топлес.