После войны
Шрифт:
– Так где ты живешь? – спросил Альберт.
Весь день они расчищали завал на месте разрушенной школы в Санкт-Паули и теперь, по завершении долгой смены, стояли в очереди к грузовику. Фрида работала наряду со всеми, почти не разгибаясь. Благодаря Альберту то, что воспринималось поначалу как унизительное наказание, стало чем-то даже приятным. Чем-то, что хотелось бы повторить.
– На Эльбшоссе, возле Йенишпарк.
– В одном из тех больших домов?
Она кивнула, не зная, как он отнесется к этому.
– Так ты из богатой
Фрида пожала плечами:
– Уже нет.
– Но ты по-прежнему живешь там?
Она неопределенно повела плечом, смущенная этими вопросами, – объяснять нынешнюю ситуацию в доме ей совсем не хотелось.
– Я живу недалеко от тебя.
– Где? – спросила она, радуясь тому, что ее социальный статус не отпугнул его.
– Если хочешь, покажу.
Бригада по разбору завалов состояла в основном из обычных горожан и разномастного рабочего люда, беженцев из восточных районов страны. Женщины в туго повязанных платках и куртках с плеча погибших мужей напоминали торговок рыбой с Ландунгсбрюккен. Пахло от них соответственно. Мужчины, их набралось немного, были, за исключением Альберта, средних лет. Все они, независимо от прежнего положения в обществе, работали исключительно за продовольственные карточки, которыми власти расплачивались после окончания смены.
Фрида сидела в грузовике вплотную к Альберту, они слушали несмолкаемый хор жалобщиков. Сегодняшний возглавлял изнеженного вида мужчина, считавший своим долгом рассказать каждому о своей настоящей профессии.
– На такой работе невозможно согреться. Сначала тебе жарко и ты потеешь, а потом пот охлаждается и ты стынешь.
– По крайней мере, нам платят, – возразила одна из женщин.
– Я дантист. У меня есть профессия. Такой труд не для меня.
– А что такого особенного в том, чтобы рвать зубы? Вон Магда – генеральша. А я работала конферансье в концертном зале.
Лицо дантиста посерело от пыли и разочарования, сил ему хватало на жалобы, но не на споры. Последние требовали куда больше энергии.
– Я только говорю, вот и все, – пробормотал он и умолк.
Другой мужчина, крупный, с лысиной, обрамленной остатками коротко остриженных волос, сливающихся со щетиной на щеках, достал из кармана пучок разноцветных леденцов, появившихся в городе с приходом британцев. Выставив их перед собой, как букетик чахлых тюльпанов, он обратился к дантисту:
– Они ведь вредны для зубов, а, Штайтлер? Но зато освежают рот и заглушают голод. Если постараться, одного хватает на целый час.
Он сунул конфету в рот и старательно изобразил блаженство.
– Ну так поделитесь с остальными, – предложила генеральша властным тоном женщины, привыкшей, что ее все слушаются.
– За хорошую цену. – Пруссак нагло ухмыльнулся.
Магда покачала головой:
– У вас совесть есть?
– У меня есть семья, которую надо кормить. Карточек не хватает. Денег нет даже на освещение. Те монеты, что я бросаю в счетчик, могли бы пойти на еду.
– Темнота лучше голода, – заметила бывшая конферансье.
– Если готов тырить немного тут, чуток там, голодным не останешься.
– Они вынуждают нас становиться на путь преступления, – сказал дантист.
– Для них мы все давно преступники.
– Я не преступник, и моя совесть чиста, – возразил дантист.
– Ну, мы все здесь такие, – вставил пруссак. – А всех в тюрьму не посадят.
– И держите свои покаяния при себе, – не унимался дантист. – Я всего лишь выполнял свои обязанности. Зубы и дупла одинаковы, и в чьем они рту, значения не имеет. Я клялся Гиппократу.
Это заявление вызвало общий смех.
Фрида уже хотела поправить глупца, но тут Альберт – как и раньше, когда она напевала запрещенную песню перед курившими рядом томми, – положил руку ей на запястье и бросил заговорщицкий взгляд, словно говоря: они того не стоят. Она ощутила приятный трепет, почувствовала, что между ними будто складывается что-то вроде альянса.
– Отметина у тебя на руке… Это родинка?
Он едва заметно покачал головой:
– Не здесь.
Внезапно вскочив, Альберт дважды стукнул ладонью по борту грузовика. Машина остановилась, и молодые люди спрыгнули на землю. Они находились у деревни Бланкенезе, в нескольких милях от виллы Любертов, – там, где Эльбшоссе уходило в сторону от реки. Солнце уже клонилось к городку Штаде, и его лучи, отражаясь от воды, окутывали берег красноватым сиянием.
– Не иди рядом со мной, – сказал Альберт, поднимая воротник куртки и пряча в него лицо. – Держись шагах в двадцати.
– Нам далеко?
Альберт не ответил и рванул вдруг так, что Фрида подумала, уж не пытается ли он сбежать. Чтобы держать его в поле зрения, ей пришлось едва ли не бежать.
Бывшая рыбацкая деревушка Бланкенезе отличалась от других тем, что располагалась подле уникального для этих равнинных мест крутого холма, по которому, на средневековый манер, карабкались и старые домишки, и новые солидные виллы. До войны Фрида частенько бывала здесь с матерью – сидя в прибрежной таверне, они наблюдали за плывущими по Эльбе судами. Каждый направляющийся в Гамбург иностранный транспорт таверна встречала гимном его страны. Сегодня река выглядела пустынной, если не считать неповоротливого британского крейсера; тяжелые темно-серые тучи нависли над деревней, готовясь обрядить ее в сверкающий сказочный наряд.
Следуя за Альбертом на почтительном расстоянии вверх по склону, Фрида пыталась угадать, в каком из домишек живет он. Наконец ее новый знакомый свернул с дороги, прошел через садовую калитку к крыльцу крытого тростником домика, глянул по сторонам, прошмыгнул к боковому входу и заглянул в зарешеченное окно. Торопясь по вымощенной известняковыми плитами тропинке, Фрида думала о Ганзеле и Гретель, заблудившихся в лесу и наткнувшихся вдруг на леденцовый домик. Мешая сказочные сюжеты, она представляла Альберта принцем, разбудившим ее от долгого сна и спасшим от отца, который, как выяснилось, и не отец ей вовсе.