Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
— Я знаю, кто это, — дрожа прошептал Иисус. — Знаю…
Он набрался мужества и круто повернулся, чтобы проверить свои подозрения… Никого!
Небо на востоке окрасилось в пурпурный цвет. Налившиеся спелостью колосья стояли, неподвижно склонившись в ожидании серпа. Ни единой души не было видно в долине — ни зверя, ни человека. И лишь в Назарете начала уже пробуждаться жизнь — из нескольких труб поднимался дымок — женщины просыпались.
Это придало ему бодрости. «Главное — не терять времени. Надо бежать изо всех сил, обогнуть холм — тогда оно отстанет». — И он побежал.
Пшеница была здесь в человеческий рост. Долины Галилеи были самыми плодородными
— Эй ты, за кем бежишь? — смеялись они, видя сына Марии. — Или от кого убегаешь?
Но когда он приблизился, и они, рассмотрев, узнали его, шутливые замечания замерли на их устах и они сбились в кучку:
— Римский прихвостень! Будь ты проклят! Я видела, как он вчера распинал…
— Посмотрите на этот кровавый платок!
— Это он получил, когда делили вещи распятого. Да падет кровь невинного на его голову!
Они поспешно вернулись к работе, но теперь смех застревал у них в горле, и они умолкли.
Миновав их, сын Марии пересек пшеничные поля и добрался до виноградников, покрывавших покатые склоны горы. Заметив фиговое дерево, он остановился, чтобы подобрать листик. Ему очень нравился запах фиговых листьев, он напоминал ему запах человеческих подмышек. Когда он был маленьким, он любил закрывать глаза, нюхать фиговые листья и представлять себе, что он лежит у материнской груди и сосет молоко… Но стоило ему остановиться и протянуть руку за листом, и его прошиб холодный пот, — он отчетливо услышал, как останавливается существо, бегущее за ним. Волосы его встали дыбом, протянутая рука замерла — он оглянулся: никого. Кроме Бога. Земля была еще влажной, и листья вымокли, по коре дерева ползала бабочка, пытаясь раскрыть свои покрытые росой крылья.
— Я сейчас закричу, — решил Иисус. — Закричу и избавлюсь от него.
Что ощущала его душа, когда он в одиночестве бродил по горам или пустынной долине в полуденный час, — радость, горе или превыше всего был страх? Он всегда ощущал присутствие Господа, угрожающего, подгоняющего его, и в отчаянных попытках избавиться от него он то кричал петухом, то выл, как голодный шакал, то скулил, как побитая собака. Но сейчас, едва открыв рот, он заметил бабочку, старающуюся разлепить свои крылья. Он нагнулся, осторожно поднял ее и посадил повыше на дерево, где солнце уже начинало пригревать.
— Сестра моя, сестра моя, — нежно пробормотал он и тронулся дальше. И тут же позади послышалась поступь его спутника. Вначале, когда Иисус только выходил из Назарета, этот звук был едва слышен, словно доносился издалека; теперь же мало-помалу шаг становился все более уверенным и звучал все ближе и ближе. «Скоро, — вздрогнув, подумал сын Марии, — оно меня догонит».
— Господи, Господи, — взмолился он, — сделай так, чтобы я успел добраться до общины, пока оно не набросилось на меня.
Лучи солнца залили долину, безжалостно опаляя птиц, зверей и людей. Земля наполнилась звуками: заблеяли козы и овцы, пасущиеся на склонах, пастухи заиграли в свои рожки. Мир был приветлив и добр. Через несколько минут Иисус дойдет до того большого тополя слева и увидит Кану — веселую деревню, которую он так любил. Сколько раз он ходил сюда с матерью на шумные праздники, когда был еще безбородым юнцом, а Господь не наложил на него свою
Он вздрогнул и снова увидел ее, Марию Магдалину. Свет и тьма всходили и опадали на ее полуприкрытой груди, луна и солнце сияли на ней…
— Оставь меня! Оставь меня! — закричал Иисус. — Я отдан Господу и иду к нему в пустыню!
Он поспешно миновал тополь, и перед его взором раскинулась Кана — плоские крыши мазанок, позолоченные разложенными на них тыквами и зерном. Девушки, свесив ноги, нанизывали на нитки красный барбарис, чтобы украсить им свои дома.
Опустив глаза, Иисус опрометью бросился мимо этой ловушки, расставленной сатаной. Он не хотел никого видеть или быть кем-то увиденным. Босые ноги за его спиной теперь гулко шлепали по булыжникам — преследователь тоже прибавил шагу.
Солнце поднималось все выше, теперь оно заливало уже всю землю. Весело распевая, жнецы махали серпами: пригоршни превращались в охапки, охапки — в скирды. Поспешно минуя их, сын Марии желал им доброго урожая:
— Да будет в каждом колосе столько зерна, чтобы достало на мешок!
Кана скрылась за рощами олив. Тени прижались к самым корням деревьев — близился полдень. Думая лишь о Господе, сын Марии наслаждался всем, что его окружало, и вдруг почувствовал запах свежеиспеченного хлеба. И тут же ощутил голод, а ощутив, преисполнился несказанной радости — никогда в жизни он не испытывал такого благословенного желания вкусить хлеба!
Ноздри его задрожали. Двигаясь на запах, он перешел канаву, перелез ограду и, войдя в виноградник, увидел хижину под дуплистым орехом, над которым вился дым, стелясь по тростниковой крыше. У входа в дом стояла старуха и, согнувшись, быстрыми ловкими движениями орудовала над кирпичной печкой. У нее был крючковатый нос и веки без ресниц. Рядом, мордой к печи, лежала черная с желтыми пятнами собака и с жадностью разевала свою зубастую пасть. Услышав в винограднике шаги, она залаяла и бросилась к незваному гостю. Старуха удивленно обернулась, но при виде странника ее маленькие глазки радостно заблестели. При мысли о том, что ее одиночество будет нарушено живым человеком, она перестала работать и застыла с деревянной лопаткой в руке.
— Добро пожаловать. Проголодался? Откуда ты, Божьей милостью?
— Из Назарета.
— Голодный? — повторила старуха и рассмеялась. — Твои ноздри трепещут, как у гончей.
— Да, я голоден. Прости меня.
Но старуха была глуха и ничего не услышала.
— Что? Говори громче.
— Я голоден. Прости меня!
— Простить тебя? За что? Голод, жажда и любовь не являются тем, чего стыдятся, мой милый. Они от Бога. Так подходи же и не стесняйся.
И она снова засмеялась, обнажая свой единственный зуб.
— Здесь ты найдешь хлеб и воду. А любовь — чуть дальше, в Магдале, — и она взяла один из хлебов, которые лежали на деревянном подносе рядом с печью. — Видишь, эту лепешку мы всегда оставляем для прохожих. Так что хлеб не мой, он — твой. Бери и ешь.
Сын Марии успокоился и, сев на корень старого орехового дерева, принялся есть. Как вкусен был этот хлеб, как свежа вода, как сладки оливки, которые дала ему старуха! Они были огромными и мясистыми, словно яблоки. Он жевал не спеша, ощущая, как сливаются воедино его душа и тело, насыщаясь и радуясь. Старуха любовалась им, перегнувшись через печь.