Последнее лето в национальном парке
Шрифт:
Мое отражение стыло в стекле среди липовых ветвей аквариумной рыбкой, и мне на ум сразу же пришли мало распространенные откровения короля советского рока в неприличном опусе «Марина»:
Марина мне сказала, что ей надоело…
— Тьфу! — смачно сплюнула я про себя в грязную цементную урну у автобусной остановки, — деться в этой жизни некуда, уже все до нас придумано. Любые поминки в фарс превращаются — умереть спокойно не дадут!
— Я видел, как твой собеседник снял твою сумочку со спинки стула, и понял, что ты уходишь с ним, — говорил мне тем временем Андрей, — мне довольно сложно описать свое самочувствие в тот
О, я знавала такие отчаянные вспышки чувств! Это случилось со мной спустя несколько месяцев после свадьбы, когда, вытирая пыль на книжных полках, я обнаружила фотографии своего мужа — он был в объятиях одной общей знакомой, а пуловерчик, стиснутый женской ручкой, я подарила ему совсем незадолго до того ко дню рождения. Безумие было белого цвета, любимого цвета восточной вдовы, и оно не имело ничего общего с бабушкиным воспитанием, светскими приличиями и университетским образованием.
К тому времени я уже ждала ребенка, появления которого так отчаянно не хотел его отец. Отец отчаянно хотел поработать за границей, а в этих делах были свои правила игры, и мое упорство разрушало его планы — в рай допускали только с женой, но без грудных детей. Все упиралось отнюдь не в мое чадолюбие, и мое будущее материнство представлялось мне весьма туманным — просто я знала, что первого ребенка нужно сохранить.
— Ты случайно забыл эти фотографии на видном месте? — спросила я, дождавшись его к весьма позднему ужину.
— Это только инсценировка, Мариночка, — не без ловкости вышел из положения мой муж, — но ты увидела эти фотографии и понимаешь, чем кончится дело, если ты сделаешь по-своему.
— Но медицина мне не поможет, — сказала я в отчаянье, — сроки уже вышли.
— Первый раз я тебя вовремя предупреждал. Пойми, такой шанс в самом начале карьеры не упускают, — ответил он.
Я все же позвонила нашей общей знакомой и блефовала, как могла, пока она откровенно не призналась:
— Собственно говоря, мы уже две недели, как расплевались, и звонить нужно уже по другому адресу.
Ты неплохая баба, Марина, что ты за него так держишься? Он даже в постели умирал от любви к себе, ей-богу скука одолевала.
Тон был вполне дружелюбным и искренним, а формулировка «умирал от любви к себе» ловко сфокусировала мои неясные сомнения, одолевавшие меня иногда у окна то недолгое время, когда я приходила с занятий в пустую квартиру, а мой муж еще только выходил из того заветного места, откуда посылают за границу, потому что в пределах Садового кольца по распоряжению Моссовета службу начинали на час позже.
Я крепко задумалась, и мои жесткие сухие мысли ураганом носились по комнате, а когда они, наконец, опали обессилевшей осенней листвой, то рядом было пусто, и внутри было пусто, и нужно было учиться жить заново, потому что не всем же везет с самого начала.
Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой! Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел… Сны, конечно, это пена морская, но почему же знакомый силуэт в окне хижины расплылся и так перепугал бедную русалку? Не ответив на этот вопрос, я повернулась на сто восемьдесят градусов — так, чтобы отражаться в стекле спиной.
— Мне жаль, неладно получилось. Я
— Теперь я знаю, но ведь разговор об этом был!
— Ты всегда говоришь только то, что думаешь?
— Нет, разумеется, но… Я прошу тебя, не поджигай ничего. Всегда успеешь сделать это, если захочешь.
— Подождать до следующего раза?
— Знаешь, мне никогда не давали поводов для ревности, — засмеялся он, — я слишком хорошенький. И вообще я многого не знал про себя. Например, того, что я форменный мазохист, поэтому и не могу уйти от тебя.
— Я знаю, что тебе было не сладко, но этот образ может вдохновлять далеко не каждого.
— У меня имеются некоторые доводы в свою пользу, еще недавно они казались тебе неотразимыми.
— Возможно, они не так уж и плохи, но завтра ты снова уложишь парочку остывших трупов между нами, и я буду мерзнуть от твоего взгляда.
— Теперь все будет по-другому.
— Это точно, мы оба это уже заметили. Кто первый, кто последний в очереди за баландой и ежевечерний шмон на нарах. Скучно жить на этом свете, господа!
— У нас всегда получалось оставаться наедине, и я не казался тебе в это время чужим мужем, не так ли?
— Не исключено, — протестировала я про себя сладкие моменты нашего бытия, — парадокс нашего существования, но покойниц на нарах не водилось, потому что зримо представить его в объятиях другой женщины я не могла. Возможно, меня спасало чувство собственной неповторимости, а, вернее всего, Пакавене была моим царством, и здесь я чувствовала себя в безопасности. Разве что иногда, в соснах пакавенского леса…
— Ты прослушал кассету, и теперь по некоторым статьям я реабилитирована. А ты уверен, что я была там предельно искренна?
— Я уверен в другом — ты звала во сне именно меня.
— Тот еще аргумент, смею заметить.
— Тот… Не тот… Да, прости ты меня, ради бога, без всяких аргументов.
— Да я уже простила, мог бы сообразить. Практические выводы вот только боюсь делать, милый мой мальчик, — думала я не без грусти, — предложить ему покурить вместе, что ли?
А мальчик тем временем ободрился и шептал мне на ушко то, о чем обычно молчат, а я вслушивалась не столько в слова, сколько в его тихий голос, и ощущение неведомой ранее потусторонней власти над этим человеком уже жгло меня, и железные генералы роняли скупые слезы друг другу на погоны, пока я сдавала Харьков, Москву и Курильские острова и, не глядя, подписывала акт о полной и безоговорочной капитуляции…
Глава 10
Меня разбудила назойливая мелодия больших наручных часов. Они сиротливо серебрились на соседней подушке, исполняя свой долг с завидным упорством.
— Какая, к черту, власть! — думалось мне в сладкой дремоте под белым потолком чужой комнаты, — денек-другой, и я буду прошибать стены только потому, что он вышел в соседнюю комнату поразмышлять над тайнами океана Солярис.
Но, кто знает, может быть, каждый раз, когда мой любимый жаждет любви, Солярис выдает ему на ином глобусе зловещего деформированного карлу, угадывая самые страстные и потаенные желания. Что же, покружимся на орбите вдвоем, лелея своего общего уродца, а когда придет срок, то я исчезну в потоке нейтронов, а он переболеет лихорадкой и вернется в родные пенаты, позабыв о солнечной Пакавене, нашем маленьком солярном рае с его сладкими запретными плодами.