Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– Нам бы еще трое суток, товарищ командующий… Или хотя бы двое.
– Ишь чего захотел, – усмехнулся Серпилин. – Теперь нам не трех суток, а трех часов сам господь бог не добавит.
После начальника инженеров явился начальник разведотдела. Что ночью в тылу у немцев было отмечено много взрывов, сообщала и артиллерийская звукометрическая разведка и авиаторы-ночники, засекшие свыше десятка пожаров. Но сейчас начальник разведотдела пришел с картой, на которой он, согласно последним данным, поступившим из штаба партизанского движения, пометил в полосе будущего наступления армии все пункты, где за минувшую ночь были произведены диверсии
– Надрезали им уже вены, – сказал начальник разведотдела, человек молодой и любивший образные выражения. – А нынешней ночью разрубят им все движение – ни взад, ни вперед!
– Ну, все не все, – сказал Серпилин. – На войне ведь так: один рубит, другой чинит. Так у нас, так и у немцев. Но если таким путем сократят у них хотя бы на треть пропускную способность железных дорог – огромное дело сделают! Даже затрудняюсь назвать меру нашей благодарности товарищам партизанам!
Отпуская разведчика, посмотрел на него медленным взглядом. Так уж оно обычно бывает перед началом операции – в последний раз смотрят таким взглядом разные начальники, каждый на своего разведчика, и думают: сколько процентов его предсказаний исполнится и сколько нет? И с какими допусками ты на них положился? Какой была мера твоей веры и неверия в том окончательном сплаве расчета и риска, который заложен в плане всякой операции?
Разведчик выдержал медленный взгляд Серпилина и не стал вдруг высказывать всякие дополнительные соображения, на которые тянет в таких случаях не уверенных в себе людей. Выдержал взгляд и, продолжая радоваться тому, что узнал от партизан, поднялся с места и встряхнулся, как утка, – молодой, толстенький и веселый.
Отпустив его, Серпилин позвонил командующему воздушной армией, с которым когда-то учился на командном факультете Академии Фрунзе.
– Как, тезка, – спросил Серпилин по телефону (командующего воздушной армией тоже звали Федором), – что слышно у Костина? Не переменил он своих намерении?
«Костин» по разработанной для наступления кодовой таблице был псевдоним командующего дальней бомбардировочной авиацией.
– Не переменил. И навряд ли уже переменит. Будет работать, – ответил командующий воздушной армией.
– И у тебя все здоровы, никто не заболел?
– У меня все здоровы, болеть не привыкли, – усмехнулся авиатор. – До скорого свидания…
Уже позвонив, Серпилин мысленно обругал себя за это.
Звонок авиаторам – лишний звонок, а все же не удержался, позвонил! Ничего не попишешь. Чем ближе к делу, тем сильней беспокоишься. И как ни держи себя в руках, все равно это внутреннее беспокойство найдет действительный выход только завтра, в самом сражении.
Серпилин посмотрел на часы. Захаров все еще не звонил. Наверно, был в дороге. До прихода Никитина оставалось несколько минут.
Серпилин оглядел рабочий стол. Как ни странно, на нем ничего не оставалось. Все, что к этому времени было намечено сделать, было уже сделано.
«А вообще-то война в голове помещается, только когда ее по частям берешь, – подумал Серпилин, устало заводя обе руки за голову и несколькими движениями – взад и вперед – пробуя, не болит ли сломанная ключица. – Сейчас об одном подумаешь, потом о другом, потом о третьем, потом о четвертом. И так вот день за днем, год за годом мозг забит всем этим – то одним, то другим, то третьим, одно за другое цепляется, одно другим движется… А если бы взять все, что пережито, да обо всем
– Входи, – сказал он навстречу появившемуся в дверях домика полковнику Никитину. – Садись. Рассказывай, какие у тебя секреты.
– Могу и стоя доложить, товарищ командующий. Секреты у меня короткие, на три минуты, – сказал начальник особого отдела – так его по привычке мысленно называл Серпилин, хотя особые отделы еще в прошлом году были переименованы в «Смерш».
– Ничего, не спеши, – сказал Серпилин, – кто-кто, а ты меня редко тревожишь. Не помню, когда и был…
Пока полковник Никитин, на вид молодой, а на самом деле совсем не такой уж молодой, красивый блондин, придвигал себе табуретку и садился напротив, Серпилин, глядя на него, подумал, что вряд ли за все два года совместной службы с Никитиным у них наберется хотя бы два часа разговору.
Человек молчаливый и хладнокровный, куда ему не положено, носа не сует, но и свои права помнит. Такой и должен быть контрразведчик. На глаза не лезет, докладывает редко, и то большей частью Захарову. Так уж повелось. Делает свое дело без лишних слов, а входить в подробности – как и что – нет оснований.
– Извините, товарищ командующий, – с каким-то непривычным для него выражением лица сказал Никитин. – Может, отругаете меня, что в такой день, но все же решил доложить. Когда мы весной сюда перемещались, вы в моем присутствии сказали члену Военного совета, что дорого бы дали встретить здесь кого-нибудь из тех, с кем в сорок первом из окружения шли…
– Сказал, а что? – спросил Серпилин, в душе веселея от предчувствия чего-то еще неизвестного, но хорошего. – Не одни божьи угодники в чудеса верят, а и мы, военные люди. Какая же война без чудес?
– Чудо не чудо, – сказал Никитин, – а недавно переправили к нам из Могилева одного работавшего там по нашей линии человека. Учли ошибки прошлого, чтобы, начав территорию освобождать, от недостатка информации не наломать дров, как иногда бывало с нами раньше, – не покарать тех, кто под видом службы у немцев на нас работал.
– Это умно. Нет хуже, чем зазря пропасть. – Серпилин вспомнил слышанный им зимой от Захарова рассказ, как в полосе их армии вешали старшего полицая, а он уже в петле крикнул: «Да здравствует Советская власть!»
– Хотели было, получив информацию, этого работника обратно по воздуху перекинуть, а потом отдумали: еще подобьют, захватят, начнут за язык тянуть… Решили перед началом операции не рисковать, оставили у себя до освобождения Могилева. А сегодня он вдруг ко мне с ножом к горлу: «Дайте возможность увидеть командующего, я с ним из окружения шел…»
Серпилин прикинул – кто бы это мог быть? – но удержался, не стал спрашивать за минуту до того, как увидит самого человека.
– Могу предъявить для опознания, – усмехнулся Никитин, так и не дождавшись вопроса, – в моей «эмке» сидит, с вашим адъютантом разговаривает.
– Ну что ж, предъяви! – сказал Серпилин.
Никитин вышел из домика, а Серпилин встал и заходил взад-вперед. Он не был суеверен, но встреча с одним из тех, с кем выходили тогда из-под Могилева, теперь, накануне наступления на тот же Могилев, казалась счастливой приметой. И, увидев за плечом вошедшего Никитина лицо человека, которого мысленно давно похоронил, он с удивительной простотой подумал, что завтра все непременно пойдет так, как надо.