Последнее лето

Арсеньева Елена

Он взялся за ручку двери.

Клара рыдала, уткнувшись в подушку.

– Ну-ну… – сказал Русанов, мигом почувствовав себя палачом, занесшим топор над бессильной жертвой. – Ну что ты, никуда я не уйду, успокойся…

– Это правда? – Клара подскочила, бросилась ему на шею, перемазала слезами. – Ты не уйдешь? Ты меня не бросишь? Это правда?!

– Ну да, конечно, я всегда говорю тебе правду.

Он вздохнул.

О господи… Бедная девочка, ну зачем она связалась с таким отъявленным лгуном?! «Я всегда говорю только правду…» Батюшки-светы, экий правдолюбец отыскался!

А

можно ли упрекать Русанова в том, что он всем врет: любовнице, друзьям, родственникам, детям, даже своим дорогим детям?! Он не палач, о нет, он сам – жертва, и ложь его – это именно ложь во спасение!

Во спасение?.. Русанов запнулся. Во спасение кого? Во чье спасение?

Вопрос вопросов!

Клара скулила. Прижималась к нему, всхлипывала, тащила снова в постель.

Русанов обратил мысленный взор к чреслам своим. Нет, едва ли… На сегодня все рекорды среди сорокапятилетних Казанов уже поставлены. Однако пообниматься все же придется, пока Клара не успокоится. Константин Анатольевич не мог оставить плачущую женщину – и раньше не мог, и до сих пор не научился.

Сел поудобнее, нога скользнула… Какая-то книжка раскрытая под каблук попала. У Клары вечно книжки под кроватью валяются, обычно это стихи, конечно. Вот и сейчас – Русанов покосился вниз – Бальмонт. Скользнул взглядом по строчкам. Он и прежде знал это стихотворение, давно знал, еще с той роковой поездки по Италии, ведь Бальмонта очень любила Эвелина, но сейчас прочел его словно в первый раз. Отчего-то так и ударило новизной слов, строк, мысли… новизной старинного горя:

Он вскрикнет и кинется страстно Туда, где былая стезя… Но тени пройдут безучастно, И с ними обняться – нельзя.

– Нельзя, нельзя… – пробормотал Константин Анатольевич, вдруг задохнувшись от подступивших слез. – Нельзя, нельзя, невозможно…

А хочется? Да нет, теперь уж, наверное, нет!

* * *

– Пройдемте, товарищи, – позвал Павел, выходя в соседнюю комнату.

Марина вспорхнула с дивана, словно пушинка, и полетела за ним. Шурка и Тамарочка тоже пошли. Шурка в дверях пропустил даму вперед – и споткнулся, сообразив, что сделал это не из привычной вежливости, а из трусости. Ему до смерти хотелось сбежать, но синеглазый шел следом, шаг в шаг. Никуда не денешься!

Может, наврать чего-нибудь? Например, сказать, что живот разболелся. Уборная в огороде, вон, в сугробах… Добраться до нее, а потом махнуть через забор – и проходными дворами… Ну да, а вдруг этот Виктор потащится следом, будет под дверью караулить? С него станется!

«Ладно, как-нибудь!» – ободрил себя Шурка и вошел в замусоренную, с ободранными обоями комнату, посредине которой стояла железная покосившаяся кровать, вернее, одна рама на ножках. Синеглазый легко сдвинул ее и, взявшись за ржавое кольцо, вделанное в половицу, приподнял крышку подпола.

Павел проворно спустился, за ним – Марина.

Тамарочка

и Шурка переглянулись (словно в зеркало посмотрелись, такое одинаковое отчаяние светилось в их глазах!) и потащились к люку, будто ко входу в преисподнюю.

– Ничего, ничего, – сказал Виктор, – там тепло, светло и мухи не кусают.

Что-то глумливое почудилось Шурке в самом звучании его голоса. Он запнулся.

– Ну где вы там? – нетерпеливо высунулась из подвала голова Мопси. Фуражку свою знаменитую она то ли сняла, то ли обронила ее: волосы торчали во все стороны неопрятными кудлами. – Спускайтесь, быстро! Время идет!

Делать нечего, спустились. Шурка первым, за ним Тамара. На косой лесенке она оступилась, Шурка поддержал, на миг прижал ее к себе и почувствовал, что Тамара вся дрожит.

«Задрожишь небось, – подумал он мрачно. – Теперь мы самые настоящие подпольщики. Вон в подполье сидим…»

А здесь и впрямь было не холодно и сухо, куда приятней, чем в комнатах наверху. Горела керосиновая лампа – не чадила, не дымила, чистым, ровным огоньком освещала лица собравшихся.

– Ну что ж, – сказал Павел. – Рад познакомиться с новыми товарищами. Дайте им рекомендации, Лариса.

– Тамара Салтыкова, – деловым, даже сухим тоном начала Мопся. – Из мещан. Дочь героя войны девятьсот пятого года, живет с матерью на пенсию отца. Гимназию закончила, подрабатывает шитьем, вышиванием, репетирует по французскому языку. Интерес к нашему делу проявляет уже год, а месяц назад крепко выручила нас, когда к товарищу Филиппу с обыском нагрянули.

«Интересно, кто такой этот товарищ Филипп? – подумал Шурка. – Может, так же, как и Тамарочка, кто-нибудь из знакомых… Может, у нас в гимназии учится, и даже в моем классе, а я и знать не знаю, что он – товарищ !»

– Нас заранее предупредили, я прибежала к Филиппу: ведь только накануне мы привезли к нему два чемодана запрещенных брошюр, – рассказывала Марина. – Там были и «Подпольная Россия», и «Рабочее дело», и «Процесс народовольцев», и «Рабочая мысль»… Кроме того, я как раз накануне оставила у него свои папки с бумагами: я ведь ничего не могу держать дома, отец с некоторых пор приказывает горничным обыскивать все мои вещи… Словом, много чего было у Филиппа. Куда нести? Тамарочка живет через улицу от него. Мы схватили эти чемоданы… Весь вечер жгли бумаги в печке, еще хорошо, что матушки Тамариной дома не было. Кое-что спрятали в огороде. К счастью, обыска не было, зря ценные книжки сожгли. Зато Тамара прошла хорошую проверку.

– Я горжусь вами, товарищ Тамара, – сказал Павел своим задушевным голосом, и даже в свете керосиновой лампы стало видно, как вспыхнуло лицо Тамары.

Шурка насупился.

«Тамарке повезло, что Анны Васильевны вечно нету вечерами дома, что она больше всего на свете любит по соседкам шляться, – подумал он завистливо. – А вот пришли бы к нам, так тут и отец, и тетя Оля, и вечно Даня бродит по коридорам, запоры проверяет… и еще какой-нибудь Данин кавалер может припереться… Наверное, я бы не прошел проверку. А впрочем, Мопсе и в голову не пришло бы тащить ко мне нелегальщину…»