Последнее лето
Шрифт:
Одна, чуть постарше Саши, хорошенькая, но толстушка такая, что, почудилось, может не на своих ногах передвигаться, а катиться по улице, как колобок, сказала подруге – крошечной, будто карлица, с веселым клоунским личиком:
– Нет, Сима, воля твоя, а больше я сюда – ни ногой. Пусть меня матушка Варвара простит. Ну что за часовня? Уныние одно, никакого благолепия. Посмотришь на эту горбунью страхолюдную – и сама словно бы ссохнешься, суродуешься. Никакой радости от молитвы, никакого трепетанья душевного. Ах, то ли дело – в Тихоновской церкви! Там отец Измаил… Глаза у него черные, кудри пышные, тоже в черноту отдают, так локонами и идут по плечам, так и идут,
Послышался томный вздох.
Малорослая Сима отчетливо хихикнула, однако колобок знай катился себе по дорожке и ворковал:
– Импозантный мужчина, одно слово. У них и диакон чрезвычайно хорош. А тут что же? Сидит уродина, узлом завязанная, да еще и с горбом. Ах, прости господи! – Толстушка быстро перекрестила рот. – И глазами она ширк да ширк: «Осторожней, барышня, свечник юбками сметете!» А я только подошла к тому свечнику. Чего, спрашивается, ей на меня пялиться? Ее дело в каноны нос уткнуть да бубнить себе, а не стрелять глазами по сторонам. В храме Божием сие невместно, неблаголепно!
– Это она из зависти, Панечка, – пропищала Сима. – Ей-пра, разрази меня гром на сем же месте! Сама уродина, так хоть на нас поглядеть, обзавидоваться!
Девицы пошли своей дорогой, освободив для Саши вход. Однако она постояла минуту – да и прошла мимо часовни.
Горбатая – та самая монашенка. И если она такая приметливая, то, конечно, обязательно узнает Сашу. И небось не постесняется – не постеснялась же колобку Панечке сделать замечание! – скрипучим голоском, ехидненько так вопросить: «А не вы ли, барышня, записочку оставили, дабы молебен отслужить во здравие раба Божьего Мокко Аравийского?»
Нет, позора такого не снести, не пережить. И придется проститься с надеждой на завоевание любви раба Божьего Егория, Игоря Вознесенского тож, проститься с надеждой, что глаза его посмотрят на нее с любовью…
Ах, какая глупая та Панечка, которая страдает по какому-то батюшке! Подумаешь, очи… Ну что там за очи могут быть, что за голос? Вот кабы видела она те очи, кабы слышала тот голос…
Нет, с надеждой расставаться не хочется. Значит, надо все же сыскать Милку-Любку. Помнится, она говорила, что у нее есть какой-то знакомый колдун, который делает верный приворот. Правда, берет дорого… Ну что ж, сердце человека причаровать – дело серьезное, за такое и впрямь можно раскошелиться. Придется в случае чего поклянчить денег у тети Оли. Ну а пока – умерить свои траты. Никаких шоколадок, никаких лент. Надо только точно узнать, сколько возьмет тот колдун.
Ах, ну как, как же узнать? Где найти Милку-Любку? Не пойдешь ведь, в самом-то деле, в ту «Магнолию», не спросишь: «Вызовите мне, пожалуйста, девицу… гулящую девицу…» Кошмар! Матушка небось в гробу перевернулась бы, если б узнала, что ее дочь ищет встречи с непотребной блудницею!
Нет, идти в «Магнолию», конечно, глупо. Нужно… Нужно письмо написать, вот что! Адрес девушка говорила – около Рождественской церкви, за домом Хоботовых, так, кажется. Нумера «Магнолия», девице Милке-Любке. В собственные руки.
Может, дойдет?
Ну, если отправить, может, и дойдет. А не отправишь – уж точно никто ничего не получит!
Саша со всех ног устремилась на Покровку – в большой писчебумажный и книжный магазин.
Встала перед витриной. Она была невообразимо забита товаром. Книги
Моментально все мысли об экономии вылетели из головы. Саша вбежала в магазин, кинулась к прилавку, дрожащими руками достала кошелек, уплатила, вцепилась в книжку, раскрыла… По верному гаданию, какая строка первой увидится, то и сбудется!
Что же выпало?
И сердцу горько верить, Что близок, близок срок, Что всем он станет мерить Мой белый башмачок.Чепуха. Разве Саша на какого-нибудь сапожника гадает или приказчика из обувного магазина? Что это за стихотворение такое?
…И на ступеньки встретить Не вышли с фонарем. В неровном лунном свете Вошла я в тихий дом. Под лампою зеленой, С улыбкой неживой, Друг шепчет: «Сандрильона, Как странен голос твой…» В камине гаснет пламя; Томя, трещит сверчок. Ах! кто-то взял на память Мой белый башмачок И дал мне три гвоздики, Не подымая глаз. О милые улики, Куда мне спрятать вас? И сердцу горько верить, Что близок, близок срок, Что всем он станет мерить Мой белый башмачок.Понятно… Всем, значит, станет мерить! Она для него – одна из многих! А он-то для нее – весь свет в окошке!
«Зачем я купила эту ерунду? Только деньги зря потратила! – с ненавистью подумала Саша, изо всех сил стараясь не заплакать. – Лучше бы на колдуна…»
Она злобно свернула тоненькую книжечку, сунула в карман шубки, рванулась к выходу – и чуть не налетела на тоненькую девушку в каракулевом жакетике. Девушка стояла, прикрыв лицо платочком, и делала вид, будто сморкается, но Саша отчетливо различила всхлипывание. Плачет… а в другой руке зажата точно такая же книжка, как та, которая лежит в Сашином кармане! Ну, видать, недобрая госпожа Ахматова еще кому-то горе напророчила.
Кому-то? Почему кому-то? Саша знает девушку. Это же Варя Савельева! Варя, дочка отцовского друга, Варя, невеста Дмитрия Аксакова. Но ведь у Вари с Дмитрием все хорошо, все слажено, давно сговорено… Или не все хорошо, не все слажено? Что-то случилось? Разве подойти, поговорить…
Но она не подошла. Когда у самой глаза на мокром месте, никого не утешишь, да и вообще не стоит лишний раз на чужие слезы глядеть. Не удержишься, сама заплачешь!
Саша вышла на улицу, осторожно обогнув всхлипывающую Варю и жалея больше всего об одном: что не может заглянуть в ее книжку и прочесть строчки, которые так расстроили девушку.