Последнее небо
Шрифт:
Я нашел этого мальчика, я вырастил его, воспитал, дал ему образование, и не одно, предоставил ему возможность жить так, как он хочет. Я люблю его больше, чем собственных детей. Дети, какими бы родными они ни были, все равно вырастают живым укором родителям. В них вкладывается столько надежд, а они имеют нахальство становиться независимыми. И живут так, как считают нужным. Из Олега же я сделал то, о чем и мечтать никогда не смел и уж, конечно, никогда не посмел бы сотворить подобное со своими сыновьями.
Он никогда никого не любил. Разве что родителей, но и тех, скорее, как некий идеальный образ. Детдомовским детям вообще свойственно наделять потерянных родителей едва ли не ангельскими свойствами. Н-да. Так вот, Олег
Его воспитание, конечно, шло вразрез со всеми учебниками педагогики. Из Олега следовало сделать квинтэссенцию греха с одной-единственной прочнейшей установкой: хозяин всегда прав, но, пока мои усилия не начали приносить плоды, он был мальчиком чувствительным, эмоциональным и, кстати, добрым. Вы не знаете Олега, иначе, услышав, что он был когда-то добрым ребенком, вы как минимум рассмеялись бы мне в лицо.
Нет, я не противоречу себе. Доброта и любовь – понятия абсолютно разные, и одно другого отнюдь не подразумевает. Можно любить весь мир, никого не выделяя, и такая любовь ничем не будет отличаться от не-любви, поэтому я утверждаю, что Олег никогда никого не любил и что он был добрым и эмоциональным мальчиком.
Но я отвлекся.
Его приходилось ломать. Вы не педагог и, думаю, довольно слабо представляете себе, насколько тяжело ломается вполне сформировавшийся характер четырнадцатилетнего ребенка. Особенно если ломка должна пройти по возможности незаметно и безболезненно. Это трудно. Это тяжелая работа для наставника, и не менее тяжелая работа для подопечного. Олежка сталкивался со множеством противоречий: его прежняя жизнь, установки, оставленные родителями, типовое воспитание детского дома, собственная мораль, в конце концов, – все это восставало против того, к чему подводил я. Самостоятельно разобраться в мешанине взаимоисключающих посылок он не мог. А помощи попросить было не у кого. Никого, кроме меня, не было рядом. Полагаю, я имею полное право быть гордым собой: у меня получилось не дать мальчику замкнуться. Постепенно, осторожно, действуя с гибкостью укротителя, я научил Олега верить. Мне.
И вместе мы разбирались в чудовищно сложных вопросах, обуревающих ребенка на пороге взросления. Вместе находили ответы. Вместе строили новую личность. И вместе уничтожали старую.
Это было удивительное время. Совершенный убийца рождался у меня на глазах, с моей помощью. Я был тем гениальным скульптором, чей резец сбивал куски мертвого камня, открывая для мира произведение искусства. И чтобы очистить свое создание от остатков скверны, от морали, от совести, я в конце концов привел его к мысли, что он не человек вообще.
Как я уже говорил, поставить Олега над людьми не получилось. А вот внушить, что он в стороне, – это оказалось на удивление легко. Еще бы! Такая посылка решала сразу все противоречия. Их просто не оставалось. То, что хорошо или плохо для людей, не может быть хорошо или плохо для, скажем, кошек. Или птиц. Представляете, насколько все стало просто?
Настолько же стало и сложно.
Я создал легенду, в которую поверил мой мальчик. Я помню, что это моя легенда, я помню, как придумывал ее, как подгонял друг к другу факты и вымысел, как подсовывал Олежке книги, фильмы, музыку… Я помню все это разумом.
Но поверить уже не могу. Потому что даже человек, не верящий, что он человек, не способен творить зло с той беспечной легкостью, с какой делает это Олег. Какая-то мораль, какие-то нормы, что-то, что заложено у всех нас в генах, должно послужить ограничителем, но ни морали, ни норм, ни правильного генокода у него, кажется, нет. Он по-прежнему откровенен со мной, он все еще выделяет меня в своей не-любви, он, как и раньше, эмоционально зависим от меня… но все меньше и меньше в нем остается даже того мальчика-убийцы, который уже понял, что убивать – хорошо. Даже этого ребенка почти нет, понимаете? А что там есть? Я не знаю. Я верю в Олега так, как верит слепой хозяин в громадную и страшную собаку-поводыря. Слепец собаки не видит. Он знает лишь, что доверил свою безопасность твари, способной сожрать его заживо. И ему в голову не приходит, что такого зверя следовало бы бояться. Я верю Олегу так же, как верит хозяин своему псу. И я вижу Олега нисколько не лучше, чем слепец своего поводыря. Поэтому, при всей своей любви к нему, я говорю вам: биологически он – человек, а в остальном… я не знаю, кто или что носит сейчас его имя.
Хотя не так давно мальчик признался, что так и не смог до конца избавиться от человечности. Что он имел в виду? Одну историю десятилетней давности. Разумеется, я расскажу и об этом тоже. Должен заметить, что тогда девчонка доставила мне массу неприятностей…
Часть II
ЗВЕРЬ
Глава 1 ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Большинство людей думает о том, как бы спастись или возвыситься и поэтому с легкостью готово переметнуться на сторону того, кто сильнее
Транспортный корабль «Покровитель» уже миновал оживленные космические маршруты и со дня на день должен был уйти в прыжок. Команда транспортника готовилась к этому с будничной аккуратностью и, похоже, заранее скучала. Связи между обычным пространством и теми его слоями, которые назывались на языке звездолетчиков «подвалом», до сих пор не придумали. Следовательно, на месяц глубокого полета «Покровитель» оставался предоставленным самому себе, без свежих новостей с Земли, без возможности поговорить с теми, кто остался дома, без помощи, если случится что-то, с чем экипаж «Покровителя» не сможет справиться самостоятельно.
Впрочем, чему там случаться, в «подвале»? Даже шансов встретить другой земной корабль и то не было – никого, кроме «Покровителя», в этом районе космоса не ожидалось.
Скучный предстоял месяц. Особенно если учесть, что всех на транспортнике живо интересовали сводки новостей. В России творилось нечто из ряда вон выходящее: замешенная на крови и мистике стремительная чистка чуть не в самых верхах власти.
Корабельные приборы исправно ловили земные телеканалы. Те из них, разумеется, что были рассчитаны на космическое вешание, а таких хватало. Население же «Покровителя» в свободное от вахт время оживленно обсуждало «русский ковен». Кто-то из телеведущих придумал название скандалу, который тогда только набирал обороты, а оно, как водится, прижилось.
На транспортнике в кои-то веки воцарилось почти полное единодушие. Мнения, расходясь от: «расстрелять их всех!» до: «чего еще ожидать от русских, там все психи», были тем не менее довольно близки. Да и настроения – полный набор, от искреннего недоумения до шока – оказывались очень схожи.
Разумеется, трение никуда не делось. Оно неизбежно, трение, когда сходятся на одном, сравнительно небольшом корабле звездолетчики, десантники, пилоты-истребители и ученые, причем среди последних есть, страшно сказать, жен-шины. Да, трение никуда не делось, однако, вопреки обыкновению, оно не переросло в открытую неприязнь. Нашлась тема поинтереснее, чем обычное выяснение, кто круче, принятое в компаниях, где сходились, скажем, пилоты с пехотинцами или военные с людьми сугубо штатскими. Благостное это состояние, правда, вот-вот должно было закончиться – Как только сводки новостей перестанут давать пищу для обсуждения, грызня обретет привычную остроту. А пока члены экипажа непринужденно заглядывали на огонек к ученым, пилоты снисходили до бесед с десантниками, а две женщины, химик и биолог, те вообще были везде и одновременно. Так уж они устроены, женщины. Любые. Хоть биологи, хоть парикмахеры.