Последнее поколение
Шрифт:
— Короче, иди за нами след в след, — велели ему. Он так и делал. Но постепенно, незаметно, какая-то неведомая сила тянула его в бок, заставляла уклоняться в сторону — наваждение, да и только. Он уже сбился со счёта, сколько раз ему приходилось замирать на месте, затаив дыхание, боясь пошевелиться, и зачарованно наблюдать, как из-под треснувшей коры, с виду надежной, будто сама твердь, вдруг начинает сочиться чёрная жижа, как медленно, но неотвратимо, погружаются в неё подошвы сапог… А дальше всё разрешалось благополучно. Один из спутников — кто оказывался ближе — брал его за руку и рывком возвращал на безопасное место. Окаянный пришелец — ему самому и топь была нипочём! — проделывал всю процедуру молча, но смотрел так выразительно,
Они двигались параллельным курсом вдоль дороги, шагах в трёхстах от насыпи. Идти верхом было рискованно — запретная зона, монах ты, или нет, лишний раз «отсвечивать» ни к чему — так сказало начальство. Навстречу то и дело попадались транспорты с ранеными, от города к передовой шли колонны бронетехники и тягачей с боеприпасами. Цергард Эйнер всегда первым улавливал их приближение, не по звуку даже, по еле ощутимому колебанию субстрата. Тогда все трое ложились ничком, натянув на голову специально заляпанные чёрной грязью рясы, и изображали из себя рельеф местности.
Лежать неподвижно, пережидая, пока проедут, приходилось подолгу. К счастью, расстояние позволяло переговариваться в открытую, скучно не было, поэтому агард даже радовался частым привалам. Его ноги быстро уставали, будучи непривычны к переходам столь дальним. По крайней мере, так считал сам Тапри; но если бы он спросил мнение доктора Гвейрана, тот объяснил бы, что утомление вызвано не столько отсутствием необходимой тренировки, сколько общей слабостью организма, хроническим недоеданием и врождённым малокровием. И Тапри это непременно задело бы, ведь он-то считал себя здоровым и сильным, так и в военном билете было записано: «годен к строевой». Но, положа руку на сердце, он вынужден был признать: новая, походная жизнь пока не доставляла ему особого удовольствия.
Другое дело — Эйнер Рег-ат. Он тоже был бы не согласен, он даже удивился бы, если бы его уличили в чувствах столь тонких, но факт остается фактом: он очень любил природу. Пусть полумёртвую, пусть изувеченную и исковерканную до безобразия — но другой-то он не знал вовсе. И душа его втайне ликовала, вырвавшись из душных штабных подземелий, из уродливых городских развалин на то, что ей, по неведению, представлялось «волей». Он умел находить особую прелесть и в окружающем пейзаже, уныло-плоском и однообразном, и в первых чахлых ростках, кое-как пробивающихся на свет после зимнего небытия, и в узоре мелких трещинок на поверхности голых участков подсохшей коры — лежишь носом вниз и разглядываешь, любуешься их хитросплетением. Ему нравились «свежие» весенние запахи — смесь фронтовой гари и талой болотной гнили. И если из водяного окна доносилось утробное кваканье чёрной жабы, становилось особенно радостно: проснулась, пережила морозы…
Он знал, он лучше других понимал, что это лишь начало, что впереди ждёт огонь, и боль, и, возможно, гибель. Но в те короткие мирные часы, впервые за несколько последних лет, он чувствовал себя почти счастливым.
Нахлынули воспоминания о днях ранней юности — как ни странно, находились среди них и светлые. В них были передышки между боями, дарившие отдохновение после нечеловеческого напряжения. В них были друзья, настоящие, готовые жизнью рискнуть ради тебя — ох, как мало их осталось… Были чьи-то глупые, но забавные шутки, нелепые фронтовые байки, неправедно раздобытые котелки с хверсовой кашей, горячие костры, дрессированные крысы, новые сапоги и потрёпанные непристойные картинки… Была простая окопная жизнь, без гнетущего груза личной ответственности за всю страну, без опасения получить пулю в спину, от своих, без гнусных интриг, недоверия и лжи.
Только коротким и зыбким оказалось счастье, всё изменилось с приходом темноты.
Ночевать устроились под насыпью, у крутого и высокого подветренного склона. Так было безопаснее: и с дороги не видно, и температурные подвижки топи не страшны. Днём, под горячими лучами светил, весна брала свои права, но ночи были холодны чуть ли не по-зимнему, и Тапри пришёл в священный ужас, узнав, что спать им придётся, тесно прижавшись друг к другу, под одним куском брезента — чтобы не замёрзнуть. Ну, не мог он, простой агард, позволить себе такую вольность по отношению к Верховному цергарду Федерации! Не по чину, не по заслугам! Лучше он будет отдельно, и без брезента обойдётся, ничего…
— Не дури, — велел Верховный. — При чём тут заслуги, и откуда в тебе это болезненное чинопочитание? Здесь мы все равны. И потом, ты мой адъютант, твой долг — создавать мне комфортные условия, а я, знаешь, в отличие от тебя, замерзать не желаю.
Это было справедливо. Тапри перестал противиться, и даже не догадался по неопытности, что самые-то комфортные условия — место посерединке — достались вовсе не господину цергарду, а ему самому.
Улеглись, установили очередь — двое спят, третий караулит, слушает, мало ли что… Долго не спалось, всем троим. Тапри слишком утомился за день, Эйнер и Гвейран тоже успели поотвыкнуть от походной жизни. Да и рановато ещё было спать, хоть и стемнело уже настолько, что продолжать путь стало невозможно. Завязался разговор.
— А расскажите, — попросил цергард Гвейрана. — Как у вас там, откуда вы пришли?
Он ждал этого вопроса давно, даже уязвляло немного, что никто его не задаёт: неужели не интересно, всё-таки чужая планета, совсем другая жизнь. Откуда такое пренебрежение?
Говорил он охотно — поддался чувству ностальгии, вызванному созерцанием безрадостных пейзажей Церанга. Рассказывал о жёлтом светиле и синем небе, о снежных горах и зелёных равнинах, девственных лесах и чистых реках, в которых можно плавать и нырять. О зверях и птицах, полях и садах. О красивых городах и здоровых людях, о трёх сотнях лет мирной жизни…
Его слушали с детским восторгом. Перебивали вопросами и восклицаниями. Неужели нет топи, одна твердь?! Неужели даже осенью сухо? Как же удобно, наверное, на вашей планете воевать — можно круглый год рыть окопы!.. Только с трупами, должно быть, многовато возни… Просто они не умели думать мирными категориями, не представляли жизни без войны.
… Ночью Эйнеру снились кошмары. Началось всё вроде бы мирно: они с Вереном Сор-атом сидели у костра и пекли клубни хверса, насадив на трофейный штык. Но он знал уже, с самой первой минуты — ничего хорошего не будет. Потому что любой из дежурных кошмаров его непременно начинался с этой сцены. Он даже упрекал иногда, в шутку, старого боевого товарища: «Хоть бы раз ты мне по нормальному приснился, без всяких страстей». И тот отвечал в тон, беспомощно разводя руками: «Ну, извини, друг, я не нарочно».
Приступить к еде они так и не успели — тоже знакомая досадная деталь. Снится еда, видишь её, нюхаешь, трогаешь — а в рот не даётся, обязательно что-то случается! На этот раз, к примеру, начался обстрел. Били из миномётов, с той стороны — только непонятно, с чьей, кто противник, Квандор, Набар, или кто-то совсем другой, с кем ещё не воевали, с кем не знаешь, как себя вести, и чего от него ждать… Это очень важно, знать, кто твой враг, тогда не так страшно. Но враг неведом, он садит из своих орудий по нашим позициям, и негде укрыться, спрятаться от рвущихся снарядов, потому что тверди нет — ни спасительной воронки, ни бугорка, ни кочки. «Окоп бы нам, окоп, ведь есть же на свете счастливые края, где окопы можно рыть круглый год!» Но окопа нет, и вырыть его никак невозможно. Лежит кругом равнина, плоская, вязкая, от каждого взрыва она сотрясается, как студень из рыбьих костей, норовит утянуть в чёрную бездну.