Последнее поколение
Шрифт:
Агард Тапри сидел, скорчившись, зябко натянув на плечи брезент, и таращился на Гвейрана с какой-то даже опаской, будто на умалишённого. Он не умел оперировать глобальными гуманистическими идеями, ему казалось, пришелец несёт какую-то несусветную чушь, как у него только язык поворачивается? Эти подлые, подлые твари, видели, как умирают люди, как гибнет целая планета, они могли остановить её уничтожение — но не захотели, только смотрели со стороны, изучали, будто жаб в лабораторном садке… Разве можно после этого иметь с ними дело?
Цергард Эйнер был спокойнее, он
— Представьте себе. Дерутся два психа. Того гляди, поубивают друг друга, и дом в придачу сожгут. Разве не долг каждого здравомыслящего человека, обладающего достаточными физическими возможностями, их разнять? Или надо предоставить их самим себе, пусть реализуют своё право на индивидуальность?… — он смолк, сознавая, что говорит зря, и слова его наивны, потому что какое, по сути, дело обитателям дальних планет, носителям высшего разума, до чужих проблем? Чего ради брать на себя лишние хлопоты, если иного интереса, кроме чисто научного, у них на Церанге нет? Это, ужасно, но вполне резонно и практично с государственной точки зрения, будь она неладна…
Вот только захотят ли они помочь теперь, не идёт ли их с Гвейраном план в разрез со страшным Кодексом?
— Теперь другое дело! — поспешил заверить доктор, — Теперь они не отвертятся. Контакт состоялся, пусть по инициативе Церанга, а не Земли — это уже неважно, главное, вы перестали быть изолированным миром, перешли в новую фазу развития. Будет официальное обращение с просьбой о помощи. Его не смогут проигнорировать, потому что в силу вступят совсем другие юридические отношения.
И тут не выдержал Тапри. Он вскочил, наплевав на холод, наплавав на опасности быть замеченным с дороги, и закричал отчаянно, плачущим тонким голоском, срывающимся на визг:
— Ну почему?!! Почему вы, лично вы, не удосужились УСТАНОВИТЬ ЭТОТ КОНТАКТ РАНЬШЕ?!! Ведь тогда…
— Уймись и ляг, — велел цергард Федерации строго. — Или я спрошу тебя, почему, к примеру, ты лично до сих пор не удосужился пристрелить соратника Ворогу, ведь тогда всем в Арингораде стало бы много легче жить.
Не столько повинуясь приказу, сколько сражённый последним утверждением, никак не укладывающимся в его представления о жизни, Тапри заполз под брезент и утих. А цергард Эйнер нашёл в темноте руку пришельца, и впился в неё ледяными пальцами, словно опасался, что отберут.
…Небо на востоке Акаранга полыхало кровавым заревом, и топь колыхалась от дальних и близких разрывов, и время от времени тяжёлые дальнобойные снаряды с грохотом прокатывались над головой — враг бил по спящим тылам…
Третий день выдался самым тяжёлым: приходилось спешить. Не успеешь выйти к передовой до темноты, перейти линию фронта до рассвета — придётся ждать следующей ночи, под пулями, без надёжного укрытия, рискуя быть схваченными и своими, и врагом. Если в первые два дня они проходили, по прикидкам наблюдателя Стаднецкого, километров по пятнадцать, не больше — не столько шли, сколько отлёживались, — теперь им предстояло преодолеть двадцать с лишним. Не так уж и много, если шагать по ровной дороге, можно легко, не напрягаясь, уложиться в шесть — семь часов светлого времени. Но — топь! Она диктует свои условия, задаёт свои темпы. С ней не поспоришь.
К счастью, очень быстро адаптировался в новых условиях агард Тапри. Он научился ходить след в след и хлопот больше не доставлял, хотя местность становилась всё менее и менее проходимой. На блёкло-серой, зыбкой её поверхности всё чаще зияли огромные черные окна, пробитые снарядами, их приходилось обходить по широкой дуге. Вдобавок, начали попадаться замаскированные растяжки на поплавках, и если бы в котомке «брата Гепа» не завалялся совершенно не подобающий монаху миноискатель, тут бы им, пожалуй, и конец пришёл.
… Ближе к первому закату стала попадаться бронетехника, разбитая взрывами, искорёженная, но ещё не успевшая уйти в топь — верный признак близости передовой. Низко потянуло пороховым дымом, смешанным с густой атмосферной влагой. Теперь из белой её пелены одни только головы выглядывали — хорошо! Присел — и нет тебя, не видно с десяти шагов.
— В этом месте всегда туман, — в голосе цергарда звучала тоска. — Говорят, здесь раньше было большое красивое озеро. Ушло куда-то. Топь съела. А туман — это его, озера призрак…
— Что, правда?! — Тапри стало жутко, потому что в призраки он верил куда больше чем в богов.
— Да глупости конечно! — почувствовав его испуг, сменил тон Эйнер. — Современное мифотворчество. Народ пошёл дремучий, выдумывает всякое… Грустно просто. Раньше это место считалось модным курортом. Здесь аристократия водами лечилась… — подумал, говорить, или нет, и добавил мечтательно. — И у моего прадеда по материнской линии где-то неподалёку было родовое имение. Целый замок с башнями, рвом и разводным мостом… — он усмехнулся, потому что не понимал, зачем людям вообще нужны такие излишества. — Я видел фотографию — они там все в шляпах, огромных, вот таких, — он руками очертил над головой широкую окружность, — и на какой-то скотине верхом. С виду вроде коня, только поменьше. Может, это ослы, или мулы… — внешний вид и тех, и других он представлял очень смутно.
— Сам ты осёл! — несправедливо упрекнул Гвейран. — Аристократы никогда на мулах не скакали, на ослах тем более. Это были усурские степные лошадки, специальная порода для лёгких прогулок верхом.
— А-а! — сказал цергард с уважением не то к особой притязательности предков, не то к глубине познаний пришельца. — А кто тогда скакал на мулах? Зачем-то же их разводили?
— На мулах простонародье возило грузы.
— Точно! — обрадовался цергард, он вспомнил, что когда-то что-то такое читал. И спросил с тревогой: — Вам не кажется, что если народ утрачивает историческую память, это не доведёт его до добра?