Последнее путешествие Клингзора
Шрифт:
Еще через час яхта села на мель ввиду Бокатера.
Здесь не было четкой береговой линии. Побережье представляло собой хаос проток, песчаных кос, островков и мелей, часть которых была покрыта водой не более, чем на несколько дюймов. Здесь не было ничего стабильного, песок постоянно перемещался под действием ветра и волн. Воды Бокатера, размывая степь, несли к морю глину, а морские волны намывали сверху песок. Кое-где этот слоеный пирог, подтопленный водой, представлял собой настоящую ловушку - в нем можно было утонуть, как в болоте. Собственно мель начиналась примерно за милю от того места, где они застряли, им удалось пройти поверху только из-за малой осадки. И примерно на таком же расстоянии виднелись впереди камыши Бокатера.
Он отыскал бутылку и влил Юргену в горло пару глотков его фирменного коктейля - чтоб не страдал и не мешал, после чего занялся пробоиной. Откачав воду ручной помпой, они залили отверстие большим количеством герметизирующей пены, прямо поверх импровизированного чопа. В этих местах суточные колебания уровня воды были очень невелики, но, все же достаточны, чтобы, освободившись от большей части горючего, попытаться сняться с мели на вечернем приливе и добраться до дому своим ходом.
Закончив работу, они сели передохнуть на палубе.
– Как вы думаете, - сказал он, - можно ли считать пророчество Марты сбывшимся?
– Что вы имеете в виду?
– спросила Диана.
– Марта предрекала, что останки Инги утонут вместе с яхтой. Яхта не утонула, хотя и была близка к этому. Но то, что осталось от Инги, утонуло в яхте. Когда нас болтало волной, банка с ее пеплом упала с полки, и содержимое высыпалось в воду, натекшую из пробоины. А теперь мы скачали эту воду в море.
– Какая разница?
– Диана слегка приподняла брови.
– Марта сказала, что вам не о чем беспокоиться, все решится само собой. Так оно и случилось.
Он кивнул.
– Вы правы, все решилось само собой. А как решать с этим, - он указал на Юргена, мешком лежавшего у клюза.
– Выбросить его в море спящим как-то аморально.
– Мораль?
– удивилась Диана.
– Причем здесь мораль? Мораль - это комплекс команд, которым пастухи обучили свое стадо еще на заре доместикации. С тех пор этот комплекс воспроизводится уже на генетическом уровне и требует лишь незначительной доводки путем воспитания в стаде. Вы-то здесь причем? Добрый человек - это баран. Злой человек - это взбесившийся баран. Пастух не добр и не зол. Потому что он не баран. Он пастух. Пастухом его делает не пастушеская палка в руке. Пастухом его делает отсутствие негативных эмоций. Он - “вечно здоровый”. А негативная эмоция - это болезнь. Она возникает тогда, когда импринтированный комплекс команд, регулирующий сознание и поведение, входит в противоречие с требованиями или условиями жизни. Команда говорит - пасись, а приходится охотиться. Команда говорит - благоденствуй, плодись и размножайся, а приходится быть бедным. Пастух не болеет. Поэтому он и является пастухом. В его сознании нет регулирующих комплексов, способных войти в противоречие с требованиями жизни. Он идет вместе с потоком жизни. Пользуясь им. Без ограничений. Добро и зло существуют в рамках морали. В рамках загона, в котором пасется баран. Являясь парой противоположностей, они образуют конфликт. Конфликт рождает болезнь. Болезнь делает слабым. Слабость делает зависимым. Баран не может выжить без пастуха. Чтобы стать независимым, он должен стать пастухом для самого себя. Тогда ему не нужны другие бараны, чтобы жить за их счет. И не нужны другие пастухи, чтобы пасти его. Теперь он не баран, зависящий от пастуха. И не пастух, зависящий от стада. Он - свободный странник.
– Вы уж меня извините, - криво усмехнулся он, - но это - метафорическая болтовня, философское любомудрие, оторванное от жизни.
– Ничуть нет, - возразила Диана.
– Эта схема вскрывает очень конкретные механизмы, управляющие жизнью. В свое время, видите ли, пастухи изобрели понятие греха, чтобы легче управлять стадом. Они сделали человека больным, слабым и управляемым, привив ему вирус первородного греха, в буквальном смысле, от рождения. Они отравили все колодцы, питающие физическую и духовную жизнь: секс, любовь, честь, гордость, национальное достоинство, даже пища - стали греховными. И произошло это не 2000 лет назад. Это произошло менее тысячи лет назад. В историю после “Рождества Христова” была искусственно вставлена тысяча лет, которых не было, чтобы упрятать фальшивку во тьме веков, а заодно и освятить ее традицией, которой не существовало. Течение Истории было искусственно разделено на “до” и “после” плотиной “Рождества Христова”, а человеческая эволюция оказалась запряженной в мельницу строителей.
– Про эту тысячу лет я уже слышал, - сказал он.
– Русский анархист Николай Морозов обнаружил эту вставку еще в начале ХХ-го века. И написал об этом книги. Отбывая, кстати, 25-летний срок в Шлиссельбургской крепости за терроризм. Но все равно, слишком просто у вас все получается. А простота бывает хуже воровства. Может, не враги вставили, а вы пытаетесь украсть эту тысячу лет у всего человечества, а? Вместе с Морозовым?
Диана расхохоталась:
– Очень уместное замечание, учитывая Колин срок. Но ведь процесс строительства отнюдь не требовал сложных расчетов. Посудите сами, на несколько десятков миллионов человек, населявших тогдашний “цивилизованный” мир приходилось едва ли несколько десятков тысяч грамотеев. Так что стоило переписать всю историю Прошлого, для всех будущих поколений? Кто мог проверить? После этого оставалось только подключиться к приводу демократии и внедрить повальную грамотность, чтобы никто не мог защититься непониманием от пришествия Прекрасного Нового Мира. Человек существует, символизируя. Мир человека - это символический мир. Каждый символ обретает существование в опоре на предшествующий ему и объясняющий его символ. С каждым следующим поколением каждый фиктивный “факт”, опираясь на другие “факты”, приобретает все большую плотность и весомость кирпича через традицию и отдаленность во времени, а История начинает объяснять самое себя. Она уже никуда не идет. Она стоит. Куда может идти Вавилонская башня?
– Все это очень патетично, - усмехнулся он.
– Но есть одно обстоятельство, которое делает все ваше построение не более чем поэтической абстракцией.
– И что же это за обстоятельство?
– Тот очевидный факт, что во все века христианства, сколько бы их не было, существовало не так уж много людей, которые всерьез верили во всю эту христианскую хренологию. Вся история христианства - это сплошное нарушение норм христианства.
– Совершенно верно, - сказала Диана.
– И ответ на ваше возражение заключен в нем самом. Нормы христианства, заведомо и обдуманно бессмысленны. Они придуманы для того, чтобы было, что нарушать. Само их существование вводит в мир грех. А вместе с ним - внутренний конфликт, болезнь и слабость. Человек растрачивает себя в борьбе с самим собой, с призраками греха, внедренными в его сознание. Это много раз подтверждено не философским резонерством, а клиническими исследованиями психиатров, начиная с Фрейда. Сознание греха, то есть чувство вины - это болезнь. Не в теологическом и не в поэтическом, а в клиническом смысле. Поэтому тот, кто сделал человека больным, введя его во грех через создание понятия греха, может с легкостью управлять им, сам оставаясь невидимым. Житие тех же аргонавтов, известное вам в связи с темой амазонок, полно убийств, клятвопреступлений и сексуального насилия. Однако для них все это не было грехом, а было нормой поведения. А, будучи нормой поведения, оно и оставалось в пределах нормы. То есть, на войне. Вы можете себе представить, чтобы Язон или Геракл, приехав в Афины, начали бы там резать ни в чем не повинных граждан? А сегодня какой-нибудь солдатик, пристрелив пару-тройку человек на войне, возвращается домой и уже не может остановиться. Почему так? Потому, что имеет место истерический синдром изуверства. Этот человек получил психическую травму не в результате убийства, а в результате осознания его как греха. Он совершил грех против “веры”, то есть, “изуверился”. Убийство, не являясь частью его нормативного комплекса, будучи введено в этот комплекс, взрывает его, как бомба. Никаких норм не остается вообще. В криминальной психологии описано множество таких случаев, изувер совершает все больше и больше “грехов”, желая, чтобы другие люди наказали его за “грех”. Или наказывает себя сам - суицидом. Простой, психически здоровый разбойник, не зверствует - зверствуют “падшие ангелы”. Язычники, воюя, убивая и грабя, не совершали никакого греха. Поэтому они и не совершали никаких запредельных, истеричных жестокостей. Они убивали, как львы - столько, сколько требуют обстоятельства, и не более того. Воины Александра Македонского после боя пили и веселились. А конкистадоры, творившие немыслимые жестокости в Америке - падали на колени и приносили покаяние, которое и делало их виновными. Как можно было жить с таким раздраем в душе и не сойти при этом с ума? Разумеется, все они были сумасшедшими изуверами. Таким образом, все эти заповеди - не убий, не укради, возлюби и т.д., на самом деле являются призывами к убийству, грабежу и ненависти. Потому что невозможность их исполнить ведет к состоянию абсурда, дипластии и дает на выходе парадоксальную реакцию. Все, что запрещается - усиляется многократно.
– Но, позвольте, - возразил он.
– Не убивай, не кради, не лезь к чужим женам - это естественные нормы человеческого общежития. Ни один социум не смог бы выжить, если бы не руководствовался этими нормами.
– Возведение в абсолют - вот что делает их разрушительными. Сведение к абсурду - вот что обращает их в свою противоположность. Не убивай - никогда. Даже если тебя убивают. Не кради - никогда. Даже если умираешь с голода. Если тебя ударили по левой щеке - подставь правую. Это не заповеди, это - набор провокаций. То, что до заповедей, имело естественный выход, существуя в виде нормы, а поэтому и в рамках нормы, теперь оказалось запертым внутри психики и стало высвобождаться взрывообразно, через эксцесс. Эксцесс, в свою очередь, ведет к чувству вины, к покаянию, то есть - к инцессу, агрессии, направленной внутрь. Пружина начинает сжиматься в обратную сторону. И так до следующего взрыва. Для пастырей, для тех, кто научился использовать энергию этого процесса, энергию человеческого страдания, возникающего в результате вины - это перпетуум-мобиле, неисчерпаемый источник власти и богатства, потому, что Человек Виновный - это вечный добровольный раб. Если разделить вину поровну через социальность, подсоединив ее к механизму демократии, то мы получим общество рабов - самоуправляемое стадо, не требующее надсмотрщиков и не подозревающее об их существовании. Что можно изменить в стаде? Какие социальные системы или революции могут что-то изменить? Бараны будут либо вымирать, либо жиреть на тучных пастбищах, оставаясь при этом баранами.
– Обобщения, - отмахнулся он.
– Притчами говорить изволите. А реальность ускользает через широкие ячейки ваших широких обобщений. И в результате сети ваших схем ничего не улавливают. Общество состоит из единиц. Во все времена в обществе были люди, не подпадающие под вашу баранью схему.
– Никогда таких людей не было в обществе, - возразила Диана.
– Они всегда были вне общества. Человечество - это лоно. Это утроба, матка. Человек родившийся, переставший быть зародышем человека, никогда не может вернуться назад. Он оторвался от пуповины, он обречен на одиночество. Это не имеет ничего общего со счастьем безграничной свободы. Счастье - это часть, причастность к общему. Родившийся - больше не причастен к обществу. Его рождение, так же, как и физическое рождение ребенка - это несчастье, шок. Такие люди мрут тысячами, так же, как и дети, родившиеся в неблагоприятных условиях, не оставляя после себя никакого следа. Но те, кто выживает, становятся своего рода, Маугли. Они уже не понимают человеческого языка. Они защищены своим непониманием от всех человеческих слабостей. Они возвращаются к состоянию первичной чистоты, к состоянию безгрешности без дихотомий, к состоянию Адама Кадмона. Стоит ли говорить, что для людей, пребывающих в матке, они просто не существуют? Ведь у них уже как бы и не остается никаких причин для существования?
– У бабочки другие причины для существования, чем у гусеницы.
– Она существует в другой системе координат, она летает. Вы упрекаете меня в склонности говорить притчами. Но мы не можем мыслить о неизвестном, не объясняя его на базе известных символов. Это и есть притча. Поэтому, притча - всегда ложь. Поэтому истина о неизвестном не может существовать иначе, чем в виде лжи. Поэтому между ними нет разницы. Символизируя, человек способен думать даже о Боге. Разумеется - ложно. Но, не символизируя, он не способен адекватно осознать даже собственный позыв к мочеиспусканию.