Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
На следующий день, встретив Наташу в столовой в свой обычный час - и не удивившись этому!- он не вернулся в лабораторию, а поехал в центр города покупать билеты в кино.
Еще было слишком холодно, чтобы прогуливаться по городу, поэтому приходилось по нескольку раз смотреть один и тот же фильм (то, что раньше раздражало Кузьмина - перешептывания в кинозале -теперь казалось естественным и правильным), ходить к Наташе в общежитие под прокурорские взгляды комендантши.
Постепенно она разговорилась, перестала косить на него;
Он узнал, кто она и где родилась; что она учится в вечернем техникуме, а мечтает быть художником-костюмером, что в Москве она была только раз, на два дня, и ей понравилось, Она узнала о нем много больше, почти все,
Он приглашал ее в один из трех ресторанов города, он навязывался познакомиться с ее родней, но она так взглянула на него - он не знал, что и подумать.
И когда однажды, прерывая декламацию стихов, она сама, без всякого нажима, пригласила его на танцы в Дом культуры, он, уже зная кое-что об укладе городка, принял это приглашение как дар, как награду за подавляемое желание взять ее за руку, приблизить к себе ее лицо и узнать, внять его тайне.
А на танцах он усвоил и еще один урок: будучи приглашенным, он получил, оказывается, на этот вечер какие-то права на нее - она танцевала только с ним, в паузах держала его за руку, подвела к своим подружкам, познакомила его с ними и позже в тесном буфете выпила с ним вино из одного стакана. И в тот вечер он впервые поцеловал ее.
Она, как сумела, постаралась ответить на его поцелуй, и он с восторгом, мальчишеским чувством превосходства над всем миром отметил, что делать этого она не умеет.
А через неделю она согласилась прийти к нему после занятий в техникуме.
Он волновался: перегрел, а потом слишком выстудил флигелечек, наставил на стол бутылок и всякой чепухи, а не подумал о том, что она просто голодна. Она сама приготовила яичницу на двоих, выпила без всякого жеманства вина, когда у печки ей стало жарко, пересела поближе к нему,
– А Таню выписали,- сказала она.
– Как долго!- отозвался Кузьмин.- Зачем она?
– Правильно сделала,- сказала Наташа.- Зачем ей ребенок, если папаши нет, Мы ей все так и объяснили.
– Я видел,- сказал Кузьмин.- А ведь мог родиться человек... Может быть, и папочка бы нашелся!
– Брось!
– усмехнулась Наташа.-Он даже с фабрики уволился, когда узнал.
– А вдруг узнал бы о ребенке и вернулся...
– Может быть, ты и вернулся бы,- улыбаясь, сказала Наташа,- но чтобы Валерка вернулся - нет!
– Наташк! А люди ведь меняются...
– А-а! Горбатого могила исправит!
Они сидели при полной иллюминации -три свечи и печная топка. Наташа задула ближайшую к себе свечу.
– Смотри, без света останешься.
– Ну, а если бы ты попала в такую ситуацию: с ребенком и без мужа?
Наташа засмеялась:
– Ты меня совсем не знаешь, Андрей. Если я на это пойду, значит, я решила навсегда.- Она посмотрела на него, и он понял, что она хотела сказать ему этим взглядом.
– Слушай,- сказал Кузьмин после молчания.- Но ведь это невозможно решать навсегда. Это как Сделка. Например, вдруг ты разлюбишь?
– Это мужикам легко говорить: любишь-разлюбишь...- сказала Наташа.- Вот такая уж я есть.
Они смотрели друг на друга, и тишина и пламень становились непереносимыми. Он поднялся с пола, шагнул к ней, не шелохнув язычки свечей; она потянулась навстречу его рукам, тесно прижалась грудью, одной рукой обхватывая его за шею и пряча свое лицо в его лице, но другая ее рука сторожила его движения. В самые мучительные мгновения он даже чувствовал отпор этой руки; наконец он оторвался от ее губ и, отстраняясь, поцеловал эту руку, теперь слабую, доверчивую. Ласка этой руки была самой нежной, самой значительной, и Наташа отдала ему эту руку - до самых дверей общежития. Там она подставила ему щеку и, попрощавшись уже холодеющим взглядом, исчезла.
"Март неверен: то плачет, то смеется", была оттепель, оказывается.
Полдороги Кузьмин целеустремленно месил рыхлый снег, карабкаясь на холм, а на его вершине, задохнувшись, остановился. Под ним лежал покойно задремывающий городок с пунктирным обозначением улиц, с маленькими, придавленными снегом домишками; где-то в этой темноте ложилась спать Наташа.
В лрицо Кузьмину мягкой, влажной волной, от самых звезд, повеял ветер. Кузьмин снял шапку. "Наташа,- позвал он шепотом,- Наташенька!" - И долго стоял с закрытыми глазами, дожидаясь хотя бы эха. Когда он открыл глаза, мир был прежний, но все-таки изменившийся.
Неужели это она?
– подумал он. Не ласковая, не тихая... Господи, да разве мне мать нужна? Он нырнул в себя, прислушался: пришло ощущаемое кожей, вызывающее головокружение и слабость воспоминание движения ее пальцев по лицу. Нет, понял он, это навсегда, она уже во мне. Все, Кузьмин?
– спросил он себя.
Их разговор оставил в нем осадок, и он знал, что навсегда, как заклятье. Ну, что ж, вот такая она есть, подумал он и ошибся.
Во флигелечке он разулся, рассовал носки, ботинки, брюки вокруг еще теплой печки, допил вино и, отведя, как рукой, все тревожное, лег на кровать. Не заснул: пришла знакомая ясность, Он поднялся, набросал в топку дров.