Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
Со стороны казалось - вытянувшись, почти обжигая ступни о разогревающуюся печь, лениво покуривая, лежит человек, то потрогает себя за ухо, то взлохматит волосы, и лицо у него спокойное. А была легкость, быстрота. Он пробежался по результатам опытов последней серии, быстро рассортировал их и прикинул длину дистанции.
Коломенская, методично изучив препараты (в томительном ожидании Кузьмин успел помрачнеть), сказала:
– Боюсь, что это не совсем то. Я не вижу обычных "включений".
– "Включения" были, кажется, на предыдущей стадии трансформации,- Кузьмин пододвинул к ней
– Я не упрямлюсь, дорогой Андрей Васильевич,- сказала Коломенская, складывая, как девочка, руки на коленях,- Поверьте, все пятнадцать лет я видела эффект только после появления "включений". Вы же знаете; факт неоспорим!
"Посмотрим!" - бормотнул про себя насупленный Кузьмин.
...Лаборатория снова потребовала всего его внимания. Любочка, Коломенская, перешедший в их комнату Федор -он не ощущал их рядом. Дни летели кувырком- перепроверяя себя, он вдруг обратил внимание на странную краткую метаморфозу опухолевой клетки, и вот уже целую неделю, задерживаясь на этой стадии, он получал поразительные результаты. Ему не хватало большой техники, той, которая через несколько лет тяжелым шагом пройдет этот путь, а пока он бился, захлебываясь, силясь переварить: значение и суть открывшегося феномена. И, главное, не мог погасить внезапно, интуитивно возникшую тревогу.
Кажется, он загрузил себя вдосталь - появилась и не уходила тупая головная боль, однажды он испытал известное ему по клиническим учебникам "чувство падения в лифте" - это пропустило удар сердце. За эти дни в его лице произошли грубые перемены - на лоб легли морщины, уголки рта поднялись, появился прищур. Иногда, обхватив голову руками, подолгу он сидел, раскачиваясь, над микроскопом, перебирая возможные объяснения. У него появился чудовищный аппетит к сладкому: за три дня он съел литровую банку с медом, невесть откуда (для него) оказавшуюся в лаборатории. Он машинально отметил, что в те дни голова не болела, и позже сообразил: то постоянное сосущее чувство пустоты в животе - просто глюкозный голод. Пожалуй, он впервые подумал о себе - надо себя питать, а то тело сносится.
И все-таки он был в тупике. Уже прошло желание доказать свою правоту, хвастливое чувство превосходства, он остался один на один с загадкой и оказался бессилен.
Утомленный, он возвратился к простой, будничной работе, но сосредоточенность взгляда, медлительность движений ,и приступы внезапных "отсутствий" не прошли.
Все это время, возникая и исчезая в столовой, Наташа улыбалась ему странной, ожидающей улыбкой. А он воспринимал ее, как через стекло; ему доставало сил только на внимательное рассматривание ее. Все, что она говорила, он тотчас забывал.
Он не знал, что пока он сидит до полуночи в лаборатории, она ходит вдоль забора, пропуская занятия в техникуме, мучаясь недоверием и ревностью к Любочке, только что ушедшей с кастрюлькой домой. И вот однажды сквозь лабораторные шумы ему послышался стук в наружные двери корпуса.
– Кто там?
– рявкнул он, сбежав вниз (наверху застывал агар, и надо было следить за температурой его охлаждения).
– Это я,- услышал он Наташин голос. И обрадовался.
Он прижался к ней, настывшей, и она, стряхнув
Укутавшись в пальто, она тихо ходила по гулкой лаборатории, приглядывалась к его рукоделию и даже нашлась, когда надо было перехватить флакончики. Он сел за микроскоп с фотонасадкой, настроил его, со вздохом убедился в стабильности непонятной ему картинки, а она хозяйственно вскипятила чай, налила ему в блюдечко сгущенки и села в уголке на Любочкин стул.
Взъерошенный, какой-то обсосанный Кузьмин наконец сладко потянулся:
– На сегодня все! Пошли, Наташенька.- Он вдруг разглядел ее новое красивое платье.
– Я уже неделю в нем,- сказала Наташа.
– Знаешь, Нат, я был ужасно загружен,-смутился Кузьмин. И не удержался:- Прости, а?
Он встретил ее странный, изучающий взгляд и, вообразив, что сейчас был хвастлив, смутился.
Он тщательно закрыл все окна, навесил засов на наружную дверь внизу, спрятал ключ и уже на тропинке к дыре в заборе, отходя на морозце, по тишине, яркости звезд и устойчивости плотного воздуха понял, что время позднее.
– Тебя же не пустят в общагу!
– испугался он, наивный.
Она кивнула, поднимая на него неразличимые в темноте глаза. Он отвел с ее лба прядку волос, взял ее лицо в ладони и долго-долго, перенесясь далеко вперед, разглядывал его, покорное, с прикрывающимися глазами.
– Я люблю тебя,- сказал он.
– Да,- сказала Наташа.- И я люблю тебя.
Она лежала рядом, уступив ему во всем смело и откровенно, с первой минуты, как бы решив для себя пройти этот путь до конца. Они не спали. Он боялся, что ей тесно, отодвигался, но ее рука, та, что раньше упиралась ему в грудь, теперь ненавязчиво касалась его, и отчуждения не возникало.
В пять утра на стекле появился отсвет. Сиплым от курения голосом Кузьмин спросил:
– Выйдешь за меня? Я люблю тебя.
И опять та нежная рука, вытянувшись из-под одеяла, легла ему на сердце, а другая обняла за шею, притянула.
Был будний день, и Наташа ушла на работу. Целуя Кузьмина, она сказала, во сколько придет в столовую, велела купить торт и вина.
Вечером она перенесла к нему чемодан; чуть позже, к накрытому столу, заявились девчонки. Когда они с обязательным визгом ввалились в флигелечек, Кузьмин смутился, был скован, а Наташа- естественна, и это сильнее другого открыло ему разницу в их решимости. Он другими глазами смотрел на нее, представлял ее в московской квартире, в Алешкиной компании, и знал уже, что и там она будет так же естественно держаться, останется такой же красивой и близкой ему. Он подумал о том, что она говорила: о верности и многом Другом,- и обрадовался.
Кузьмин танцевал с девчонками под музыку из транзистора, припоминал для них смешные анекдоты и подглядывал за Наташей.
В десять часов она без церемоний выставила девчонок (все они дружно обсмеяли предложение Кузьмина проводить их до общежития), принесла дрова и закрыла дверь.
Весь этот день, отрывая его от дела, она была с ним памятью прикосновений, вырвавшегося стона и быстрых слез.
Он сейчас обнял ее, не жадно и слепо, а нежно, решив про себя пробиться навсегда к ее ровному теплу - ведь каждого человека что-то греет!