Последний часовой

Елисеева Ольга Игоревна

– Соображай скорее! – рявкнул генерал-адъютант и, повернувшись к Бенкендорфу, презрительно процедил: – Он вас за нос водит, а вы ему выкаете!

Александр Христофорович проглотил возражение, готовое сорваться с губ, и опустил глаза в пол. Он с трудом справлялся с желанием цыкнуть на начальствующее лицо. Распустился, сил нет! Это был плохой симптом. Как и заикание. Бенкендорф вовсе не обладал хваленым немецким хладнокровием. Ни придворное воспитание, ни четверть века армейщины, когда поди вякни, не спасали. Да, он научился молчать. Кажется, единственная добродетель,

пригодная в общении с вышестоящими. Но в душе не мог не испытывать досады. Они не ровня друг другу. Чернышеву обещан пост военного министра. Будь Александр Христофорович по-прежнему начальником штаба гвардейского корпуса, он бы покочевряжился. А так… Царская милость не вечна. Ангел его не любил. Долго ли нынешний сохранит доверие?

– Так о чем говорил Муравьев?!

На новый окрик ротмистр только втянул голову в плечи. Он вовсе не хотел рассказывать. Замкнулся. А ведь можно было подтолкнуть мальчишку к откровенности. Тем более что вина-то плевая. Формально состоял в тайном обществе! Да мало ли таких отпустили с порога? Но Чернышев гнул свое. Настаивал. Повторял вопросы. В какой-то момент Бенкендорфу показалось, что следователь намеренно сгущает краски. Толкает санки с горы. Это выглядело странно. Все старались выгородить родственников. И хотя генерал-адъютант графам Чернышевым – седьмая вода на киселе, как-то принято помогать своим…

– Не сметь молчать! Отвечать на вопрос! Смотреть в лицо!

Глаза у ротмистра закатились, казалось – он вот-вот упадет со стула.

– П-перестаньте. – Бенкендорф ощутил сухость во рту. – Дайте же ему одуматься. Не кричите на него.

Величественный разворот, который Чернышев совершил в сторону своего товарища, был достоин кисти Рубенса: Марс, на поле боя озирающий поверженных противников.

– Что такое?

Александр Христофорович уже готов был откусить себе язык.

– Дайте ему подумать. Ведь он самого себя не помнит.

Человека при исполнении легко обидеть. Генерал-адъютант и кавалер Чернышев воззрился на второго следователя, как на вошь. Арестант для него уже не существовал.

– Если вы так хорошо знаете, как заставить этого злодея говорить, прошу. – Он сделал широкий жест. А сам опустился на стул и гордо скрестил руки на груди, всем видом показывая, что больше не вмешивается.

– М-молодой человек, в-войдите в свое собственное п-положение. – Бенкендорф проклинал себя за глупость. – Н-нам очевидно, что в-ваша личная в-вина не так уж велика. Но если в-вы сами не п-придете себе на п-помощь… – Александр Христофорович сделал усилие и заговорил ровно: – Чистосердечное признание и полное раскаяние смягчат государя. Поверьте, ваш родственник Муравьев спасает себя как может, не думая об участи других.

На детски незлобивом лице Захара возникло умоляющее выражение, он не хотел слушать дурного о муже сестры. О человеке, которого считал братом. Больше того – непререкаемым авторитетом.

– Никита говорил, что цари ставят себя над законом. Этим они сами себя исторгли из человеческого общества.

– А вы, согласно показаниям Муравьева, при этом хлопали! – снова дернулся

с места Чернышев.

Поручик поник.

– Я был пьян.

Возмущению генерал-адъютанта не было предела. Не находя слов, он только развел руками, растопырив толстые короткие пальцы, и вытаращил круглые глаза.

– Меня приняли в мае, сказав, что общество старается о введении конституции. Что все благомыслящие граждане согласны. – Захар поднял на следователя потухшие глаза. – Я думал, это мирно. Только в сентябре Вадковский поделился со мной планами: в случае несогласия государя употребить военную силу. Я испугался и уехал в отпуск в село Тагино, к родным… – Ротмистр низко опустил голову и вдруг расплакался. – Столько людей погибло… Просто потому, что кому-то захотелось… И ведь нельзя же так! Почему нужно обманывать нижние чины? Лгать про Константина. Я не смог…

Александр Христофорович кивнул.

– Вам следует изложить все, что вы знаете, на бумаге. Ответить чистосердечно.

– Я хочу написать сестрам, – попросил Захар.

– Это не возбраняется.

По лицу арестанта пробежала тень удивления. Он перевел вопросительный взгляд на Чернышева, но тот демонстративно отвернулся.

– А скажите… – В голове у Бенкендорфа мелькнула неожиданная мысль. – Это в вашей семье принят майорат?

– Протестую против данного вопроса! – Будущий военный министр подскочил с места.

– Почему? – удивился Александр Христофорович. Он начинал постигать суть происходящего.

– Уведите, – генерал-адъютант торопливо махнул рукой охране.

Часовые шагнули к ротмистру. Тот, погромыхивая ручными кандалами, двинулся к двери. Кто надел на него эти украшения? Вроде бы арестант ведет себя пристойно? Бенкендорф бросил быстрый взгляд на Александра Чернышева. С каждой минутой на душе становилось все гаже.

– Что вы себе позволяете? – взвился тот. – Как вам только в голову пришло оспаривать мои решения?

– Вы полагаете, я не знаю, что такое майорат? – холодно осведомился Александр Христофорович. – У графов Чернышевых четыре дочери и один сын. Владения нераздельно передаются старшему по мужской линии. Если Захара осудят, кто станет наследником? Дальняя родня?

Бенкендорф не позволил себе больше никаких намеков. Но его визави побагровел:

– У вас нет доказательств. Говорю вам ясно: остерегитесь. Вы выгораживаете дружков. Носите передачи Волконскому. Еще неизвестно, по какую сторону стола вам следовало бы сидеть!

* * *

Карета прогромыхала по деревянному настилу крепостного моста и свернула к домику коменданта. Было уже почти темно. В окнах горели свечи.

– Мужайтесь.

Княгиня не услышала слов Орлова. Она вошла внутрь, и почти тотчас доставили под стражей Волконского. В первый момент он показался ей кем-то другим. Оброс. Осунулся. Глаза ввалились. В кудрях, вечно торчавших проволокой, седые нити. Ее Сергей. Ее идол! Мари вцепилась глазами в лицо узника, стараясь вырвать из этой плоской, меловой маски прежние черты. Ее муж? Дурная шутка. Такой старый. И такой жалкий.