Последний часовой
Шрифт:
Волконский покачал головой.
– Ко мне. Прочтите и вы все поймете.
Вдова с некоторым недоверием взяла листок. Она не любила Никса, потому что лучше других видела: этот честолюбец с восемнадцатого года думал только о власти. Боялся и хотел ее. Как мальчик хочет женщину. Не решается и рукоблудит в темноте. А на людях делает невинные глаза.
«Дорогой Петр Михайлович. – Строки не были ровными. Корреспондент волновался и спешил. – Касательно заданных Вами вопросов о нынешнем положении ее величества, я хочу все оставить по-старому. Без изменений ее домашнего обихода. О чем уже указы подписаны. Вместо 250 тысяч, положенных августейшей вдове, за ней останется миллион. Ораниенбаум и Каменный остров суть ее наследственные владения. А Царское Село до конца дней в полном ее распоряжении. Об этом ей не пишу, ибо не знаю и не умею как».
– Очень благородно. – Белая, почти восковая рука женщины свесилась с подлокотника. Листок выпал на ковер. – Однако я была бы тронута, получив личное письмо наследника моего мужа.
Волконский пристально посмотрел на собеседницу. Неужели эта кроткая, несчастная в своем одиночестве женщина не видит, что государь пытается и не может к ней обратиться?
– Вы же знаете, что творится в Петербурге, – осторожно упрекнул князь. – Будьте снисходительны. Он молод.
Бледное отрешенное лицо императрицы на секунду зажглось негодованием.
– Александр бы этого не допустил. Во всем виноват один Никс. Прекрасный дебют! Мятеж в начале царствования…
А какой дебют был у Александра? И ведь именно он позволил заговору разрастись.
– Все это уже не важно. – Вдова сама прервала себя. – Николай потерял голову и превратил присягу в фарс. Но что сделано, то сделано. У меня остался последний долг перед ним.
Петрохан напряг слух.
– Александр оставил мне железный ларец, взяв слово, что я передам содержимое тому лицу, которое наследует власть после него. Боюсь, что Бог уже торопит меня, и прошу вас исполнить обещание.
Волконский поклонился. Сама мысль о том, что покинувшие его товарищи увезли в Петербург не все бумаги покойного государя – главное осталось за семью печатями – согревала душу.
– Вот этот ларец, – женщина указала на железную шкатулку, стоявшую на комоде под портретом.
Волконский видел ее множество раз и полагал, что там драгоценности или письма.
– А ключ?
– Я не знаю, – устало вздохнула больная. – Александр держал его запертым.
– И вам не известно, что там? – Петрохан едва справлялся с волнением.
– Суета сует и томление духа. – Лицо Елизаветы Алексеевны вновь стало отрешенным. – Император говорил, что в ларце заключена самая суть наследства, которое он оставляет. Так я могу на вас положиться?
– Почему вы не жалуетесь на Чернышева?
Вопрос императора застал Александра Христофоровича врасплох.
– А он на вас жалуется. – Царь протянул Бенкендорфу синеватый литок, испещренный гневными каракулями Александра Ивановича.
Генерал почувствовал, что у него взмокает затылок. Впервые в жизни приходилось читать донос на самого себя.
– Что скажете? – Николай испытующе глядел в лицо собеседнику.
Бенкендорф развел руками. Формально недоброжелатель прав: он тормозит следствие, встревает в чужие дела…
– Отчего допрашиваемые предпочитают говорить с вами? – Голос государя звучал настороженно.
– Я их слушаю.
Николай кивнул.
– Среди бумаг покойного брата лежало ваше донесение 1821 года. О заговоре.
Новый документ перекочевал в руки Бенкендорфа. Странно было видеть свое предупреждение сейчас, когда самое худшее уже случилось.
– Если бы его величество отнесся к моим словам с доверием… – осторожно молвил генерал.
Молодой царь вскинул на собеседника гневный взгляд.
– А почему мой брат не доверял вам?
Вопрос вопросов. Александр Христофорович задавался им всю жизнь. И имел тысячу ответов, ни один из которых не убеждал его самого. Николаю он предложил самый простой.
– Моей семье покровительствовала вдовствующая императрица. А у покойного государя были сложные отношения с матерью. Он не считал возможным полагаться на преданных ей лиц.
Казалось, этот ответ удовлетворил императора. Сам он обожал maman, не делил с ней власть и не имел причины отказывать в доверии людям из ее окружения. Напротив, смотрел на преданность Бенкендорфа как на перешедшую к нему по наследству.
– Я хотел бы обратиться к вам с просьбой. – Молодой царь помедлил. – Необходимо выделить все, касающееся важных персон, в особое делопроизводство. Сперанский, Мордвинов, Киселев, Ермолов. Если они замешаны, выйдет скандал. Его надо избежать. Но правду знать полезно… – Никс замялся. – То же относится и к августейшим особам в Польше.
Он замолчал, в упор глядя на Бенкендорфа. Тот не позволил удивлению проступить через обычную бесстрастную маску. Поручение дано и будет исполнено. А какая у нас в Польше августейшая особа, знает каждый.
– Вы возьмете одного секретаря, изымете показания о названных лицах из общего процесса и будете хранить их секретно.
Александр Христофорович поклонился.
– Что касается генерал-адъютанта Чернышева, то он получит все надлежащие разъяснения на сей счет.
Вот за это спасибо. Не хватало еще самому оправдываться перед чванливым остолопом!
– Ваше величество, – Бенкендорф очень хотел понять собственное положение, – мой отпуск в дивизии истекает…
Никс нахмурился.
– Вы туда не вернетесь. Найдется, кому ею командовать. Я ввожу вас в Государственный совет и назначаю сенатором.
Ого! Шурка мысленно поздравил Лизавету Андревну с переездом на новую квартиру.
– Это не все, – продолжал император. – Вы хотели вручить мне какой-то проект. Право, не самый подходящий момент…
– Напротив. – Александр Христофорович снова поклонился. – Именно теперь он ко времени.