Последний человек
Шрифт:
Впервые астроном явился к Адриану с просьбой позволить ему наблюдать некоторые движения планет с помощью его телескопа. Мы заметили бедность ученого и старались ему помогать. Он благодарил нас за книги, которые мы ему одалживали, и за пользование нашими инструментами, но ни разу не упомянул о перемене своего жилища. Жена его уверяла нас, что он и не заметил никаких перемен, разве только отсутствие детей в его кабинете, и, к большому ее удивлению, пожаловался на непривычную тишину.
В тот день он пришел сообщить нам, что закончил свой «Опыт о перициклических движениях земной оси и прецессии равноденственных точек». Если бы сейчас ожил древний римлянин времен Республики243 и заговорил о предстоящих выборах какого-нибудь венчанного лаврами консула или о последнем сражении с Митридатом244, его речь звучала бы в наше время не менее странно, чем речь Мерривела. Некому было сейчас читать его труды; каждый, отбросив меч и защищаясь одним лишь щитом, ждал нападения чумы. Мерривел говорил о том, что будет на земле через шесть тысяч лет. С тем же успехом он мог вдобавок описать неведомую и невообразимую внешность существ, которые займут
Слушая его, Айдрис не могла удерживать улыбку. Из его слов она уже поняла, что в семье у него все благополучно. Она, конечно, не могла забыть о пропасти, перед которой стояла, но я видел, что ее на миг позабавил контраст между нашим нынешним суженным взглядом на человеческую жизнь и семимильными шагами, которыми Мерривел устремлялся в вечность. Я радовался ее улыбке, ибо это уверило меня, что она ничего не знает о болезни своего ребенка; но дрожал, представляя себе, что будет с ней, когда она узнает правду. Пока Мерривел говорил, Клара тихонько отворила дверь позади Айдрис и делала мне тревожные знаки. Айдрис увидела их в зеркало и вскочила. Поняв, что опасность — поскольку Альфред был с нами — грозила именно ее младенцу, она стрелою промчалась к нему через длинную анфиладу комнат. Ивлин лежал в жару. Я последовал за нею, стараясь внушить ей больше надежды, чем мог иметь сам, но она лишь печально качала головой. Тревога лишила ее присутствия духа. Предоставив мне и Кларе роли врача и сиделки, она могла лишь оставаться у кроватки, держа горячую ручку малютки и не отрывая от него взгляда; так прошел для нее весь долгий день. Это не была чума; но Айдрис не слушала моих уверений; страх лишил ее способности рассуждать; малейшее изменение в лице ребенка потрясало ее; если он двигался, она ожидала кризиса; если был недвижим, она уже видела над ним смерть и лицо ее все более омрачалось.
К ночи жар у бедного малютки стал еще сильнее. Как томительны долгие ночные часы возле постели больного, в особенности если это малый ребенок, неспособный объяснить, что у него болит, и жизнь его — слабый огонек, который мерцает подобно готовой угаснуть свече,
Колеблется от дуновенья ветра, И мрак густой стоит уж близ него И жадно ждет245.Мы с надеждой оборачивались к востоку; с гневным нетерпением вглядывались в темноту; крик петуха, в дневное время звучащий столь весело, казался жалобным и неприятным; скрип потолочной балки, полет невидимых насекомых — все словно предвещало беду. Утомленная Клара сидела в изножье постели; несмотря на постоянные усилия, веки ее все более тяжелели; два или три раза она стряхивала сон, но наконец была побеждена и уснула. Айдрис находилась у постели, держа Ивлина за руку; мы боялись заговорить. Я то склонялся над ребенком и щупал пульс на маленькой ручке, то подходил к его матери. Перед рассветом я услышал, что больной вздохнул; лихорадочный румянец исчез, пульс забился ровно, беспамятство сменилось сном. Долго я не смел надеяться; но, когда ровное дыхание ребенка и влага, выступившая на его лбу, стали верными признаками отступления болезни, я решился шепнуть об этих переменах Айдрис и сумел убедить ее, что говорю правду.
Однако ни мои уверения, ни быстрое выздоровление нашего ребенка не могли вернуть ей, хотя бы отчасти, прежнего спокойствия. Пережитый страх был слишком сильным, чтобы он мог смениться ощущением безопасности, казавшейся ей теперь сном, от которого она очнулась,
…как тот, Кто в одинокой башне над пучиной От сладких снов о доме пробуждаясь, Трепещет, слыша моря грозный рев246,или как тот, кто, убаюканный волнами, пробуждается, когда корабль идет ко дну. Прежде у нее случались временами приступы страха — сейчас не бывало даже кратких мгновений надежды. Ее прекрасное лицо более не освещалось улыбкой; иногда Айдрис пыталась изобразить ее, но это вызывало поток слез и волны горя смыкались над обломками прежнего счастья. Когда я был рядом, она все же не вполне предавалась отчаянию, ибо всецело мне доверяла. Казалось, она не допускала возможности моей смерти и возлагала на меня весь груз своих тревог, полагаясь на мою любовь. Так озябший олененок жмется к оленихе, раненый птенец прячется под материнское крыло, а малый разбитый челн ищет прибежища под какой-нибудь спасительной ивой. Не с гордостью, как в дни нашего счастья, но с нежностью и радостным сознанием того, что ей со мною спокойнее, я прижимал к груди мою дрожавшую подругу, старался отгонять от нее черные мысли и оберегать ее чувствительную натуру от тяжелых впечатлений.
В конце этого лета произошло еще одно событие. Из Германии возвратилась графиня Виндзорская, бывшая королева Англии. В начале лета она уехала из опустевшей Вены; все еще неспособная смирить свою гордость, она долго медлила в Германии, а приехав наконец в Лондон, несколько недель не извещала Адриана о своем возвращении. Несмотря на ее долгое отсутствие и всегдашнюю холодность, он встретил мать ласково, надеясь излечить раны оскорбленной гордости и обиды, но она ответила полным непониманием. Айдрис с радостью узнала о возвращении матери. Ее собственные материнские чувства были очень пылкими, и ей казалось, что родительница за долгие годы одиночества утратила надменность и жестокость и обрадуется дочерней любви. Первое, что умерило ее чувства, было указание павшей английской монархини ни в коем случае не навязывать ей встречи со мной. Она заявила, что согласна простить дочь и признать внуков, но больших уступок пусть от нее не ждут.
Мне это условие показалось причудой (чтобы не сказать больше). Теперь, когда среди людей исчезли все сословные различия,
Все это было фальшиво — всё, кроме наших естественных привязанностей и способности сочувствовать радости или страданию. В мире существовало лишь одно добро и одно зло — жизнь и смерть. Знатность, власть и богатство исчезли как утренний туман. Живой нищий стал более ценным, чем все сословие мертвых лордов, и даже, увы, чем мертвые герои, патриоты и гении. Конечно, это было вырождением человечества, ибо цену утратили даже порок и добродетель. Жизнь — продолжение нашего физического существования — сделалась альфой и омегой желаний, молений и стремлений людей.
*Ты по земле ступаешь твёрдой, Но ты над собственной могилой Проходишь в мире каждый миг. Кальдерон де ла Барка**подобием чародея(лат.).
Глава девятая
К октябрю, когда подули ветры равноденствия и окончилась нездоровая жара, чума успела опустошить половину Англии. Лето выдалось необычно жарким и длилось до начала октября, и только на восемнадцатый день этого месяца летняя температура внезапно сменилась холодами. Чума приостановила свой смертоносный поход. Не смея вслух выражать свои надежды, но исполнившись ожидания перемен, мы были подобны потерпевшему кораблекрушение мореходу; стоя на бесплодном утесе посреди океана, он видит вдали корабль, который то приближается, то удаляется. Обещание новой отсрочки смертного приговора приводило в умиление самых суровых людей и, напротив, вселяло в кротких злобные и скверные чувства. Когда казалось, что умереть суждено всем, нам было безразлично, как умереть и в какой момент. Теперь, когда эпидемия стала менее свирепой и, по-видимому, собиралась иных пощадить, каждый хотел оказаться среди этих избранных и цеплялся за жизнь ценою подлостей. Участились случаи, когда люди покидали своих близких; происходили убийства, о которых было страшно слушать: из страха заразиться люди убивали родных. Но вскоре отдельные малые трагедии отступили перед общей. В эпидемии наступало затишье; зато поднялась буря более страшная, чем бушующие ветры, — буря, вызванная человеческими страстями, что приобрели страшную силу.
Тысячи людей, остатки некогда многонаселенной Северной Америки, поплыли на восток с безумным желанием перемен, покидая родные края ради стран, пострадавших не менее, чем они. В начале ноября несколько сотен их высадились в Ирландии и заняли пустовавшие жилища, захватив также оставленную в изобилии пишу и бродивший без призора скот. Прикончив запасы, они переходили на другое место. Столкнувшись с местными жителями, эти люди благодаря своей сплоченности вытесняли их, отнимая зимние припасы. Несколько подобных случаев вызвали раздражение вспыльчивых ирландцев, и они в свою очередь напали на прибывших. Некоторые из них погибли, но большая часть ускользнула, ловко маневрируя; опасность сделала их осмотрительными. Они умело построили свои ряды и скрыли понесенные потери. Передвигаясь в отличном порядке и, по-видимому, занятые лишь удовольствиями, они вызывали зависть ирландцев. Нескольких ирландцев американцы приняли в свои ряды; но вскоре этих рекрутов стало больше, чем пришельцев, и они не переняли образцового порядка, соблюдаемого заокеанскими главарями, — порядка, который делал их сильными и неуязвимыми. Ирландцы шли беспорядочными толпами, которые все росли и творили все больше беззаконий. Американцы, спасаясь от своих подражателей, перешли на восточную оконечность острова и отправились в Англию. Если бы они прибыли одни, их появление едва ли было бы ощутимо, но ирландцы почувствовали приближение голода и вслед за американцами тоже стали в огромных количествах появляться в Англии. Разделяющее нас море не останавливало их. В опустевших гаванях западной Ирландии стояли суда всех размеров — от военных кораблей до рыбачьих лодок, брошенные и гнившие. Эмигранты погружались на них сотнями, неумелыми руками ставили паруса и запутывались в снастях. Те, кто скромно предпочел лодки, большей частью переправились благополучно.
Несколько человек, истинных авантюристов, взошли на стодвадцатипушечный корабль; прилив вынес его из гавани; потрудившись немало часов, экипаж, состоявший из людей, не видевших моря, ухитрился все же поднять часть огромных парусов; ветер наполнил их; из-за бесчисленных ошибок рулевого корабль поворачивался то так, то эдак; гигантские паруса хлопали с шумом большого водопада или таким, какой слышен в лесу, когда на него в равноденствие налетает северный ветер. Бортовые отверстия были открыты и с каждой волной, заливавшей палубы, принимали в себя тонны воды. К этому добавился свежий ветер, который начал свистеть в вантах, перебрасывая паруса то в одну сторону, то в другую и раздирая их с ужасающим треском и хлопаньем; такое, должно быть, слышалось Милтону, когда он представил, как машут, усиливая хаос, гигантские крылья Князя Тьмы247. Ко всем звукам примешивались шум моря, плеск его волн вокруг корабля и бульканье воды в трюме. Корабль то нырял носом в волны, то взлетал высоко над ними; команда, среди которой многие никогда прежде не видели моря, должна была чувствовать, что небо смешалось с землей. Их крики тонули в гуле стихии и грохоте, с каким разваливался огромный корабль. Наконец они поняли, что к ним подступает вода, и взялись за помпы; но с тем же успехом они могли бы вычерпывать океан ведрами. На закате буря еще усилилась; казалось, корабль сам ощущал опасность; он был полон воды и начал оседать, прежде чем полностью погрузился в пучину.