Последний хранитель
Шрифт:
На высшем воровском уровне, гостеприимство тоже своеобразное. Главный авторитет на халяву нажрался и упал в объятья Морфея. Сразу же объявилась его жена, пригрозила вызвать милицию:
— Прекратите спаивать Васю, или я позвоню, куда следует!
А Вася храпит да попердывает — вот сука! У него и кликуха собачья — Жуля.
Сашка, короче, оказался на улице, в изрядном подпитии, в полной растерянности. Он вновь ощутил себя беспомощным мальчуганом, забытым в вагоне скорого поезда. Было ему тогда, от силы, года четыре. Ехали к отцу в Ленинград: он, Наташка и мама. Ехали через всю страну, с далекого острова Сахалин. Шла вторая неделя пути. Корзинки с едой опустели, ходить в вагон-ресторан было накладно. И вот, на какой-то станции в районе Читы, мать ушла в привокзальный буфет. Сказала, что скоро вернется, только купит горячего. Потом поезд тронулся, пошел, набирая ход, но мамы в нем не было. Наташка орала в голос. Он, как мог, ее успокаивал, скрывая от младшей сестры свои слезы. Два одиноких сердца на просторах огромной страны... им не хватало разума, чтоб до конца осознать весь ужас произошедшего. Обнявшись, они рыдали целых двадцать минут, пока не нашлась пропажа. Мать успела шагнуть на подножку в самом конце поезда. Она вошла в купе, как ни в чем ни бывало, с дымящимся блюдом в руке.
Так безоглядно плакать Сашке больше не доводилось, даже когда он ее хоронил.
На самом краю взлетной площадки стоял транспортный самолет с опущенной аппарелью. Группа людей в камуфляжных костюмах суетилась вокруг него. Одни проникали внутрь через кабину пилота, другие — сквозь люки в днище авиалайнера. Черные маски парились от пота, но их командир был недоволен. Он снова и снова щелкал секундомером, бросал фуражку на землю и что-то горячо объяснял. И вот уже сам, ласточкой взмывал над бетонкой.
За ними, а также за всем, что творилось в аэропорту, как за играми детей несмышленышей, наблюдал человек. В данном случае это не только звучало, еще и смотрелось гордо. Человек был в безупречном костюме, белоснежной сорочке, идеально подобранном галстуке и темных очках на холеном лице. Очки прикрывали глаза висельника — пустые, пресыщенные, неподвижные. Такие, как он, обычно плохо кончают, не умирают своей смертью. Это дано от природы — быть в центре событий, чуть в стороне и выше — много выше толпы облеченных
— Вы что тут, с ума посходили? — да быстрее пешком дойти! Через два с половиной часа я должен быть в Шереметьево, у меня международная встреча, а вы тут все Ваньку валяете! — Так это… в целях обеспечения… стараемся выиграть время, — чиновник набрал в легкие воздуха (Господи, пронеси!) и лихо отбарабанил самое главное, — тут вот, товарищи предлагают!
— Что предлагают? — Он сам объяснит. Из-за широких спин решительно выдвинулся офицер в полевой форме без знаков различия. На его загорелом лице выделялись глаза. Глаза человека, который знаком со смертью.
Порывами ветра слова уносило в сторону. До меня долетали только обрывки фраз. — Вашего разрешения… скрытно… людей… хотя бы по двое на каждый борт. Человек в безупречном костюме почтил его сумрачным взглядом. Вопросительно поднял бровь: — Да вы, я вижу, сратег! — Ох, с каким же сарказмищем, сказано! Небожитель снисходит до смертного. — И какой же приказ вы готовы отдать своим снайперам? — Приказ может быть только один: уничтожить. — А вы уверены, что никто из ваших людей случайно не промахнется, или попадет не туда? Можете гарантировать, что никто из заложников не пострадает? — Мы профи. Ручаюсь, что каждый группы сделает все возможное и даже немного больше. Но в случае чего… готов всю ответственность взять на себя! — Вот! – сладострастный утробный звук в стиле Валерии Новодворской, — Вот, ничего вы не можете гарантировать, ни-че-го! В отличие от вас, я такую ответственность взять на себя не могу. И потом, что за словечко такое, «профи»? Вы что, «Монреаль Канадиенс»? Идите и делайте что вам приказано. В общем, свободны. Вы можете быть свободны, как вас там? — хоккеист! Офицер стиснул зубы и побледнел. Он стоял, как оплеванный и уже порывался уйти. — И еще, — будто удар в спину, — дайте своим людям отбой. А эти… пусть они улетают. Отпустят детей — и улетают. Теперь, что касается возможного приказа стрелять. Пусть ваши снайперы пока остаются на прежних позициях и будут в постоянной готовности. Огонь открывать только в том случае, если бандиты начнут убивать заложников. Всем остальным немедленно отойти. И зарубите себе на носу: никакой отсебятины. За самовольство пойдете под суд! Все это офицер выслушал, не оборачиваясь. Он, по-видимому, не удержался от комментариев. — Вы это, простите, о ком?! — вскинулся небожитель. — О том же, о ком и вы, о бандитах.
— Автобус! – испуганно выкрикнул кто-то из свиты.Все обернулись на голос, все посмотрели на летное поле. ЛИАЗ колесил по бетонке уже без кортежа. В нижней части зашторенных окон — белые занавески. Как белые флаги, как крики о помощи. — Постреляешь тут… на свою жопу, — проворчал человек в безупречном костюме. На высоком покатом лбу выступила испарина. — Николай Николаевич, Вас! От серой безликой массы привычно отпочковался лихой генерал МВД, тот самый, что выставил на посмешище офицера спецназа. В подрагивающей ладони шипела портативная рация. — Э, ара, — проклюнулся из нее неожиданно громкий голос, — что-то твой телефон барахлит. Я им немножко шофера по башке постучал, да? Ты пришли к нам своего человечка. Пусть привезет доллары-моллары, наркоту-маркоту, парочку автоматов… ну, как мы с тобой договаривались. И телефон другой передай, немножко покрепче, да? Спокойно поговорим, как мужчины. А то… как там у вас, русских: «Знает одна свинья — узнают еще две»? — Когда вы намерены отпустить детей? — багровея, спросил небожитель. — Куда спешишь, дорогой? — казалось, что рация излучает веселье. — В свою Москву ты всегда успеешь. Мы же еще самолет для себя не выбрали и в руках ничего не держали, кроме твоих обещаний, да? А денежки любят, когда их считают. Привезешь половину обещанного — и мы половину отпустим… — Разрешите мне! — офицер в комуфляже опять вышел вперед, отодвинув плечом хозяина рации. — Что разрешить? — не понял его представитель Кремля. — Войти с ними в контакт, выступить в роли посредника. — А-а-а! Ну что ж, действуйте! Инструкции получите у него! — указательный палец с золотою печаткой ткнулся в широкую грудь представителя МВД. Спецназовец козырнул, кому-то подмигнул на ходу и скрылся в штабной машине. — Как, бишь, его фамилия? — тихо спросил небожитель, ни к кому конкретно не обращаясь. — Подопригора! — ответили сразу несколько голосов. — Не понял? — Майор Подопригора, Никита Игнатьевич, группа «Каскад», опытный офицер, три боевых ордена за Афган, — уточнил кто-то из особистов. — Запомни, — человек в безупречном костюме почтил вниманием кого-то из своей свиты, — а лучше всего запиши. Из Москвы нужно будет позвонить в Министерство. Пусть подготовят приказ об его увольнении. Скажешь, что я настаиваю. Слишком уж он… как бы помягче сказать… впечатлителен, что ли, для такой должности… Хреновые наши дела, — думал Мордан, пыхтя сигаретой, — стремился сюда, на юг, хотел разыскать сестренку, оградить ее от беды, переправить в безопасное место. Антон подвернулся кстати — с ним на пару горы можно свернуть. Казалось, все нити в наших руках и вдруг, они оборвались. Все и сразу — раз — и мордой об стол. Ситуация... не знаешь, с чего начинать, на кого опереться — хоть волком вой! В аэропорт по-прежнему не пускали. В гостинице мест, по тем же причинам, не было. — Загляните попозже, — посоветовал администратор, — в частном секторе обязательно будут вакансии. — Что-то я не врубаюсь, — почесал в затылке Мордан, — какой такой частный сектор, если человек хочет поспать? — И я вам про то же. В нашем городе много домашних гостиниц. Люди сдают жилье в порядке индивидуальной трудовой деятельности. — А больше они ничего не умеют? — съехидничал Сашка. — Ну, ладно, вы уж как-нибудь расстарайтесь, — и сунул червонец в стеклянную амбразуру. Сейчас от него ничего не зависело и это очень не радовало. Хотелось нажраться и набить кому-нибудь морду. Бросать его в таком состоянии было не по-товарищески. Я уютно устроился в уголочке его души и впервые за этот день ощутил себя человеком. На обратном пути Сашка свернул к знакомой «тошниловке». Хотел заправиться пивом, но вспомнив недобрым словом кислый «букет» местного пойла, заказал водку. — Доллары не продашь? — спросил скучающий бармен, различив в скомканной куче заветную зелень. По старой флотской традиции, деньги Мордан носил в «нажопном» кармане брюк. Покупая что-либо, выгребал оттуда полную жменю и «отстегивал» номинал. — Сколько тебе? — Сколько не жалко. Если много, возьму по курсу. Сашка прикинул в уме наличность и сочтя, что в кармане рублей маловато, сбагрил ему две сотни. Я промолчал, хоть давно заподозрил что-то неладное. Неприятности вырастают из таких вот, дурных привычек. Пока клиент ужинал, бармен смотался в подсобку. Там долго, минуты три трекал с кем-то по телефону. Когда же вернулся, это был совершенно другой человек: ни следа от былой рутинной расслабленности. Во всем его облике сквозила уверенность в завтрашнем дне. — Девочек не желаешь? — спросил он, улучшив момент. — Если много, возьму по курсу, — зло пошутил Мордан. — Некогда мне. — Ты, часом, не с самолета? — Нет, а с чего ты взял? — Да много их тут, сердешных, за день перебывало. И все как один: сначала нарежутся водки, а потом стенают «за жисть». Нет, мол, у них свободы и счастья — ручная кладь держит на привязи.Сашка хотел закатить ему в лоб, да вдруг передумал: хорошее место, нахоженное, еще пригодится. Тем временем, возле кафешки притормозила машина и в стеклянную дверь заведения с шумом вломились четверо. Они заняли столик прямо напротив входа. Бармен жучкой замер у стойки — готовился принять заказ. Судя по взгляду, этих быков он знал. Мордан встрепенулся. Его заряженность на скандал приняла конкретные очертания. — Чё ты там, мужичок попиваешь, никак водочку? — раздалось за спиной и заскорузлый прокуренный палец медленно опустился в его стопку, — ну и как, свежачок? Нет такого брюшного пресса, который бы не прошибла «кувалда» Мордоворота. Наглец застыл в полусогнутом состоянии, зевая, как рыба, ртом. Он тщетно пытался урвать порцию воздуха. Но трое друзей сочли его позу элементом актерской игры. Ведь Сашка ударил локтем, почти без замаха. Этого никто не заметил — и «быки» бросились в наступление. Бросились бестолково, толпясь и мешая друг другу. Меры предосторожности им показались излишеством: по их упрощенным понятиям, самое главное в драке — ошеломить, ошарашить, подавить волю к сопротивлению. Какой-то смешной, несуразный, седой мужичок: ну, что его опасаться? — сейчас он наложит в штаны, и выложит свои бабки. Меньше всего они ожидали отпора. А Сашка уже стоял, как когда-то на ринге, в открытой прямой стойке. Тот, что мчался впереди всех, уже вынес кулак для удара. — Ннн-а! Мордан играючи уклонился, ушел от удара всем корпусом. Он встретил врага коротким прямым в голову и стремительной серией в печень. Венчал комбинацию сокрушительный апперкот — избиваемый воспарил и провалился куда-то вниз. «Второй эшелон» дрогнул, пришел в замешательство. А Сашка летал над кафельным полом, как Чапаев на белом коне. Он вкладывал душу в любимое дело, и я ему мысленно аплодировал. Через пару минут, в палате остались одни лежачие. Пол был усеян осколками битой посуды, забрызган каплями крови. Только прочность старинной общепитовской мебели спасла забегаловку от полного краха. Поставщик живого товара свободной рукой поддерживал отвисшую челюсть — подсчитывал ущерб заведению. В его округленных глазах отражалось страдание. Сашка бросил на стойку несколько долларов: — За беспокойство. Остальное возьмешь с них. Здесь же, у стойки, выпил еще сто пятьдесят. За победу.
Майор Подопригора, тем временем, шел к автобусу. За тридцать шагов до цели, ему приказали раздеться по пояс, снять ботинки и вывернуть все карманы. Только он все равно не считал себя безоружным. Умение убивать любыми подручными средствами пришло к нему после одного случая. Он очнулся от холода. Чувство непонятной тревоги охватило все существо. Где я, неужели вчера перебрал? Действительность оказалась намного хуже. Он лежал голяком на каменном холодном столе. Спертый воздух был густо сдобрен запахом мертвечины. Голову жгло, как после бритья «на сухую». В правом боку саднило. Вокруг царил полумрак, и от этого было еще страшнее. Из трех потолочных светильников горел только один. Да еще, в дальнем углу помещения, тускло мерцала подслеповатая лампочка. Там, за столом, увенчанном литровой бутылью, храпел человек в белом халате. Соскользнув с неудобного ложа, Никита присел и чуть не завыл от боли: в правом боку зияла огромная рваная рана. Из нее на холодный кафель прерывистой тонкой струйкой закапала кровь. Вместе с болью проснулась память. Последнее, что он вспомнил, это раскрытая дверь самолета и возглас: «Пошел!» Ну вот, — удовлетворенно подумал Никита, — теперь есть хоть какая-то определенность. Наверное, случилось что-то серьезное. Настолько серьезное, что меня посчитали мертвым, а мертвых не перевязывают… Он еще раз ощупал рану. Вернее, то место, где она только что была. На месте кровавого месива красовалась широкая красная полоса, которая стремительно рубцевалась. Сердце затрепетало: прочь, прочь из этого проклятого места! Стоять! — Никита собрал дрожащие мысли в железный кулак. — Мы живы и это главное, все остальное приложится. Выпрямившись, он медленно подошел к столу. Пахло техническим спиртом. Хмырило в белом халате широко улыбался во сне, наверное, видел что-то хорошее. В правой руке он держал недоеденный пирожок. Тяжелая связка ключей оттягивала карман. Свой командирский «комок» Никита искать не стал — не факт, что он вообще где-нибудь здесь. Случайно набрел на шкафчик с одеждою персонала. Так и явился на КПП: в синем костюме, кирзовых сапогах и коричневой велюровой шляпе. Вечно пьяный майор Сорокин глянул стеклянным взглядом, протянул сигаретку и хмуро предупредил: — В следующий раз в таком виде не пропущу.Утром его вместе с группой перебросили в Минеральные Воды. Случилось что-то серьезное. За спешкой и суетой думать было особенно некогда. Никита и старался не думать. Но все равно чувствовал: он стал каким-то другим. Этот же факт был отмечен его подчиненными. Ему снились лихие погони на взмыленных лошадях, кровавые стычки на саблях и копьях, трупы людей, насаженные на колья и лицо незнакомой женщины. При виде ее сердце сходило с орбиты и начинало бешено колотиться. Даже курить пришлось научиться заново. Почему я тогда не погиб? — все чаще и чаще он задавал себе этот вопрос. — Ну, что ты себя все изводишь? — сказал ему как-то закадычный дружбан Кандей. — Живи да радуйся. Удача твоя из области невозможного, потому, что случилась у всех на глазах. Значит, нужен ты на этой земле. Нужен для какого-то часа, который дороже иной жизни. Вот тебе и Кандей, — подумалось мне, — философ в камуфляжном костюме! Откуда в русском солдате такая глубинная мудрость? Или кто ходит под смертью — тот ближе других к звездам? Как он понял, что каждый, рожденный под знаком света, приходит в этот суетный мир, чтобы исполнить свое предназначение несмотря ни на что, даже — на смерть. О том, что Никита мой вероятный враг, я даже не думал. Это вопрос будущего. В данный момент этот парень делал святое дело и делал его хорошо. Автобус стоял особняком, на равном удалении от самолета, предметов и складок местности, потенциально опасных для группы Салмана — таких, где могли бы укрыться вооруженные люди. — Стой, где стоишь! Повернись спиной. Все, что в руках, положи на землю. Мимино, обыщи. Из передней двери, складываясь перочинным ножом, выпал небритый джигит возрастом под полтинник. Он поднял с земли спутниковый телефон, прохлопал брючины. — Тут больше ничего нет. — Э-э! Ты деньги принес? — крикнули из автобуса. — Э-э, деньги в машине, — отозвался Никита — Ну, так неси их сюда, — невидимый собеседник хмыкнул, чуть было не засмеялся. Он понял, что его передразнивают и это его позабавило. — Что, так и будем орать, как хохол по межгороду? — Никита мастерски разыграл легкое раздражение. — Я пришел, чтобы обговорить порядок обмена. — Мимино, проводи. Передние двери автобуса были открыты наполовину. На верхней ступеньке сидел бородатый мужик в коричневой шляпе с полями, загнутыми на ковбойский манер. Он молча посторонился, прихлопнул ладонью пространство рядом с собой. Садись, мол, располагайся как дома — у нас здесь все запросто. Никита протиснулся внутрь. Проем по всей ширине был отгорожен какой-то дерюгой. Прежде чем сесть, прислушался. Из салона не доносилось ни звука. На штатном сидении полулежал водила. Он тихо стонал, уткнувшись в баранку забинтованной головой. Лобовое стекло с его стороны забрызгано мелкими каплями крови. Сам он, кажется, был без сознания.
Глава 16
— Ты у нас, стало быть, «Альфа»? — тихо спросил бородатый. — Выше бери. Армейский спецназ.
— Значит, «Каскад». Помню такой, встречались в Кабуле. Было вас четыре равноценные группы. Работали по две, меняя друг друга. Ты у них, получается, старший? — Здесь да. — Мне знаком такой тип командира, — бородатый «ковбой» с удовольствием демонстрировал свою проницательность, — бойцы за тебя… нарушат любой приказ. Что молчишь? — и так знаю. Зачем ты пришел? — Угадаешь с трех раз? Правильно выбранный тон — половина успеха в переговорах. Никита говорил короткими емкими фразами, заставляя противника додумывать, досказывать за себя. Салман это оценил, улыбнулся: — Ну вот, наконец-то прислали нормального человека, с которым приятно поговорить. А то гонят пургу своим помелом: «Мы же с вами нормальные люди». Ха! Это я-то нормальный?! Или, может быть, он? Да клал этот хмырь огромный и толстый на всех детей всего мира. А об этих печется только лишь потому, что из Москвы приказали. У этого парня мозги набекрень, — осторожно подумал Никита. И я был с ним полностью солидарен. — Каждый год из страны продают за рубеж до пятнадцати тысяч детишек, таких же, как этих, детдомовских. Это если считать по легальным каналам. А сколько вывозится незаконно? На лютую смерть, на запчасти? Зайди на любой вокзал: что, прежде всего, бьет по глазам? — голодная, пьяная, обкуренная беспризорщина. «Весь этот мир не стоит одной-единственной слезинки ребенка», — раньше я эту фразу частенько слышал. Где же сейчас те гуманисты, которые ее повторяли, почему языки в жопе? — они и в тридцатых были такими — гнилая, продажная интеллигенция! Правильно Сталин топил их, расстреливал, гноил в лагерях, выгонял из страны… — А ты, как я понимаю, истинный защитник детей? — Никита выдал очередной перл. Будь я в своем теле, да не в столь трагической обстановке, точно бы засмеялся. — Я солдат, — строго сказал Салман. — Я выполняю боевую задачу. Ты пришел за детьми? — ты их получишь! Живыми — если те, кто тебя послал, быстро и в полном объеме выполнят наши условия, или… не обессудь. — Солдат?! Что ж ты делаешь здесь, где никто ни в кого не стреляет? Против кого воюешь? Бравый ковбой сгорбился. Поджал серые губы. — Ты, как я вижу, десантник. Срочную где служил? — Болград. — А я в Борисоглебске. Но это не главное. Раз ты служил — значит, давал присягу. Слова еще не забыл? Может, напомнить? «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином…» Как там дальше? «Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…» Вспомнил? Вижу, что вспомнил! Никита кивнул. — Так вот, я и хочу спросить, как десантник десантника: где ты был? Где ты, лично, был, когда распадалась моя страна? Подался в кооператоры? Крышевал платный сортир? — Я был на войне. — Почему тогда твоя мать, бабушка или сестра… старушки-соседки, которым не носят пенсию месяцами… почему русские женщины не сказали своим сыновьям и внукам: идите, родные, бесчестие хуже смерти, благословляем на баррикады?
Даже самый последний мерзавец находит своим поступкам благородные объяснения, — думал Никита. — Каждое дерьмо хочет пахнуть ромашкой. Только здесь что-то другое. По-моему, это больной человек. А ведь в чем-то он прав! Да, мы действительно виноваты и получили то, что хотели: голод и нищету, кумовство и предательство, президента дебила… и это… как там далее в тексте? «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». «Гнев и презрение»… нас действительно все презирают: Болгария, Германия, Польша — все, кого мы спасли от фашизма, а потом предали. Даже сраные Латвия и Литва — страны-холопы — и те! Раньше боялись и ненавидели — теперь презирают. — Вы, русские, — исходил пеной оратор, — есть ли у вас чувство гордости? Вас уводят из дома, отлавливают на улицах, как бродячих собак, чтобы продать в рабство. А вы сидите, каждый в своем углу, жуете свои помои, как свиньи на бойне. И ни одна падла голоса не подаст, не скажет: «Ребята, нахера нам такая народная власть, которая не умеет и не хочет уметь главного — дать человеку право ее и себя уважать?!»
— Так причем здесь они? — Никита коснулся затылком брезента, отгораживающего салон. — Они не причем, и ты не причем, и я. Просто Россия пьяна: вусмерть, вдрызг, вдрабадан! — в черных глазах Салмана явственней проявился лихорадочный блеск. — Ее нужно хорошенько встряхнуть, сунуть мордой в помои, а потом выпустить кровь — как можно больше дурной крови. Только тогда она встанет, опохмелится и скажет: «Мама моя, меня же насилуют!» И может быть, через много лет она вспомнит врача, поставившего верный диагноз, и скажет «спасибо» хирургу, сделавшему первый надрез. То ли крышу снесло у джигита? То ли телек пересмотрел? Никита, по-моему, тоже это почувствовал. Он промолчал. Вернее, ответил МХАТовской паузой — достал из кармана измятую пачку «Примы» и принялся изучать ее содержимое. А из-под шляпы неслось: — Этот ублюдок прежде всего спросил: «Сколько денег нужно тебе, Салман?» Он даже в мыслях не допустил, что я хочу чего-то еще, кроме баксов и наркоты. — Тебя это очень обидело? Давай тогда я спрошу, — согласился Никита, — может, полегче станет? Ты, я вижу, никуда не торопишься — нашел свободные уши. А я вот, пытаюсь сигареты распределить, чтобы хватило на весь разговор. — На весь разговор не хватит. Ты ведь со мной полетишь! Никита не удивился. Не удивился и я. — Да, — повторил Салман и хлопнул себя по колену. Идея ему очень понравилась. — Ты полетишь со мной! Или не хочешь? — Из-под кустистых бровей прорезался мстительный взгляд. — Даже не знаю, как быть с твоим горем, чем помочь? Я давно не курю, Мимино тоже бросил. Мовлат и Шани, если и угостят - только шаной. Э-э-э! – затянул он, включая милицейскую рацию. — Вас слушают, — ответил обиженный голос. — Условия мои будут такими: я хочу другой самолет, тот, что из Мурманска летел на Ростов. С его экипажем и оставшимся багажом. Это первое. Теперь второе: в ментуре, среди вещдоков, должен быть килограмм героина. Не сочтите за труд, привезите его сюда. И еще: мне нужны люди из Ростовской тюрьмы: трое, согласно списку. Его я отдам вашему человеку. Так… я ничего не забыл? — Оружие, — напомнил Яхъя, клацая челюстями. Он сидел совсем рядом, невидимый за дерюгой и слышал весь разговор, — ты не сказал про оружие! — Прошлый раз говорил, — возразил бородач, даже не отключив микрофон. — Больше проси, Салман, оружие лишним никогда не бывает, в горах пригодится. Привезут — куда они денутся! — Ты слышал? Автоматов не три, а шесть, — отчеканил Салман в эфир. — Каждый ствол лично проверять буду. Все должны быть в заводской смазке и с полным боекомплектом. Добавьте по три запасных обоймы к каждому экземпляру. На все про все у вас сорок минут, время пошло. — Но… — заикнулся эфир. — Я сказал, время пошло! Что сидишь? — бородач обратился к Никите, — вот тебе список, дуй до горы! Заодно и куревом разживешься… э-э-э, Яхья, воспитатель хренов, выведи для него немного детишек. Сколько? — на твое личное усмотрение. Чтоб человек зазря ноги не бил...