Последний козырь
Шрифт:
– Вы говорите о гарантиях землевладения и в этой связи упоминаете приказ главкома, судя по всему не секретный, – заметил полковник Наумов и спросил: – Любопытно да и полезно знать, что в упомянутом приказе может оказать столь сильное воздействие на казачество?
– Этот приказ утверждает разработанный правительственным сенатом земельный закон. Он, правда, еще не опубликован, но уже стоит на вооружении нашего священного дела, ожидая своего сигнала…
Не зная, о каком земельном законе идет речь, в чем его суть и почему он должен сыграть столь большую роль в судьбе казачества, Павел решил подбросить в костер разговора сухого хвороста.
– Мне сейчас трудно представить, – сказал он Любомудрову, – можно ли предложить крестьянам и казачеству что-либо соблазнительнее того, на чем сыграли большевики? Отняли землю у того, против кого воюют, и отдали тому, на кого делают ставку.
– Дорогой Павел Алексеевич, чувствуется, что вы не очень сильны в вопросах землевладения. Сущность земельного закона Врангеля заключается в том, что он отдает землю народу, но не всему вообще, а передает и закрепляет ее за каждым хозяином в отдельности. Новый хозяин получает землю в собственность за выкуп, который равняется одной пятой части среднего урожая. Внести выкуп надо в течение двадцати пяти лет…
– В этом есть резон, – улыбнулся генерал, – ведь крестьяне и казаки испокон веков считают: то, что не куплено тобой, не твое.
Любомудров, обрадовавшись поддержке генерала, воскликнул:
– Совершенно верно!.. Так вот: «Долой помещиков, да здравствует крепкий земельный хозяин!»
По мере того как ширился разговор о самом больном и насущном вопросе – о земле, Трахомов все больше накалялся. А когда журналист бойко выкрикнул лозунг, он резко повернулся к нему:
– Долой помещиков, говоришь, газетная мразь?
Журналист хотел было достойно ответить полковнику, с приличного расстояния, разумеется, но генерал понял, что без его вмешательства скандала не избежать, и громко сказал:
– Не стоит, господа, ссориться из-за того, что в действительности имеет место. Более того, этот приказ о земельном законе начинается словами главнокомандующего, которые, как известно, стали лозунгом борьбы. «Я призываю, – говорится в нем, – на помощь мне русский народ! Народу – земля и воля в устроении государства. Земле – волею народа поставленный хозяин!»
Трахомов сидел, низко опустив голову. Массивное тело напряглось, на щеках вздулись желваки. Он тихо сквозь зубы спросил:
– Народу – земля, говорите, и воля?.. – Полковник медленно поднял голову, молча оглядел всех, как смотрит человек, не совсем уверенный, туда ли он попал. – А хозяин земли волею народа поставленный? – Голос зловеще крепчал, взгляд наливался лютой злобой.
Предчувствуя взрыв, который может испортить вечер, генерал подошел к Трахомову и взял его под руку.
– Вдумайся в мои слова, Матвей Владимирович, – мягко сказал он. – Большевики отняли землю у помещиков и передали ее народу. Закон наш, – он сделал ударение на этом слове, – закрепляет землю за каждым отдельным крепким хозяином, который выкупает ее. То есть сохранен принцип частной собственности. Что касается помещичьего землевладения, то в казачьих областях его кот наплакал. А нам надо в борьбе с большевиками опираться на возможно более широкие массы казачества. Именно на Дон и Кубань нацелена эта реформа. И это, слава богу, поняли все.
За столом воцарилась напряженная тишина, взгляды всех сосредоточились на покрасневшем лице Трахомова.
Говорить он начал тихо, с усилием сдерживая клокочущий в груди гнев:
– Сотни верст я пробирался в Крым. Я пускал под откосы большевистские поезда, я поджигал стога и амбары, меня преследовала по пятам свора чекистов… За что?.. – Он оглядел сидящих за столом и вдруг истерично крикнул: – Мне не нужна Россия, где мою землю будет топтать холопский лапоть, а я должен ждать выкупные подачки! Не будет этого! Моя Россия – это моя собственная земля.
Генерал понял, что настало время использовать субординацию.
– Успокойтесь, Матвей Владимирович, – твердо сказал он. – Как вы не можете понять, что земельная реформа – это скорее политический лозунг, чем реальная мера. Речь идет о земле, которой помещики в настоящее время все равно не имеют. Важно заручиться поддержкой казачества, которое искони тяготеет к крепкому земельному хозяйству. А там, дай бог удачи, можно издать еще сотню законов. Будет власть – будет и земля.
Трахомов вдруг замер, как человек, который в темноте наткнулся на стену и, поняв, что прямо ходу нет, соображает, где лучше обойти: права или слева.
Чтобы разрядить обстановку, Елизавета Дмитриевна попросила Любомудрова завести граммофон.
– Давайте потанцуем. Приглашайте, Матвей Владимирович, Танечку к танцу. Ну же!
– Да-да, – подхватил Любомудров, – только музыка способна изменить настроение, сблизить и примирить.
Трахомов удивленно посмотрел на них.
– Прошу прощения, Елизавета Дмитриевна, – резко сказал он. – Нам следовало бы играть «Даргинский марш», а мы, видите ли, – танго, танго! Мы уже протанцевали Россию! До свидания, честь имею.
В зале воцарилось неловкое молчание. Первой тишину нарушила Елизавета Дмитриевна:
– Боже мой, как изменились люди, – глубоко вздохнула она. – Одни превратились в ужасных неврастеников, других охватила черная, как ночь, отрешенность. И все живут уже прошлым. Да-да, прошлым, потому что будущего нет, не-ет…