Последний мамонт
Шрифт:
Был человек — и нет человека. Съел его Север, будто присыпал снегом.
Она знала, чем занимается сын, и думала, что там опасность меньше, чем на войне. Война приучила её к разлукам и смертям, и если человек от расставаний не сходит с ума, то сердце его черствеет.
Сердце матери Еськова не успело зачерстветь — сын вернулся живой, но иногда она понимала, что прожить несколько лет в разлуке, просыпаясь посредине ночи от лишнего звука за окном, одинокой машины или лая собаки, — всё равно что жить одинокой.
Ей два раза делали предложения, да только смешными и нелепыми казались ей люди, что хотели заменить убитого мужа. И она думала, что просто
Тогда она шла на огромную, вытянутою кишкой кухню их коммунальной квартиры и курила, смотря в чёрное стекло.
Главное было переждать несколько часов до того мига, когда чёрная тарелка репродуктора захлебнётся гимном.
По этим звукам сразу просыпались несколько жильцов, жизнь текла, и одиночество уходило. Когда сын возвращался с летней практики, это было терпимо. А вот несколько тёплых месяцев, когда его не было в Москве, оказались самыми трудными.
Теперь он уезжал надолго, и она курила прямо в комнате, не стесняясь.
Она помнила давний рассказ знаменитого писателя-следователя, когда уезжающие на Север стоят счастливые на вокзале и надеются на лучшее. Следователю она не доверяла — что-то в нём было чёрное, неприятное. Наверняка он был хорошим другом и отцом, но в его рассказах было двойное дно, за которым плескалось мрачное отчаяние. Будто один из волков стал цветисто объяснять порочность овец и их предназначенность к пище.
Но образ не покидал её — солнечный вокзал, провожающие и полярники, что уезжают куда-то. Здесь жара, горький паровозный дым, запахи вокзала, а там, далеко, среди снега и льда притаилась смерть. Так или иначе, отряд недосчитается бойца, доктор с еврейской фамилией погибнет, а потом погибнут, будут расстреляны другие, и всё это заключено в сцене прощания на вокзале.
Нет, она не будет провожать сына.
Но и сын всегда говорил, что не любит проводы на вокзалах — это ненужная проверка тоски на прочность.
…Несколько раз заходили люди, что хотели передать посылки своим родственникам. Среди них было несколько людей особых, которые жали на звонок нерешительно, будто тайком. Оглядываясь, они проходили в комнату сына, и по этой оглядке она сразу научилась их отличать.
Это были родственники тех, кого Север не отпускал, тех, кого прибрали, — не каторжан, не заключённых, а людей, кого там оставили после срока.
Одному врачу (две книги по хирургии, впрочем, тонкие) так и сказали (его родственница, прижав посылку к груди, теребя шпагат, вздохнула скорбно, пересказывая эти слова): «Вы оставлены здесь до особого распоряжения». А потом добавили: «До построения коммунизма». Север держал людей крепко — не тот веками обжитой край Вологды и Архангельска, Мурманска и Северодвинска, а дальний край, где уже кончился Материк.
За одной посылкой Еськов сходил сам. Несколько лет назад на восток уехал Барятинский, едва не ставший полным академиком. Какая-то странная история случилась с ним тогда в Ленинграде, и он разом пропал с горизонта. Имя его ниоткуда не вычёркивалось, он был жив, но длительная экспедиция была сомнительной и уж слишком длительной.
Барятинский написал несколько учебников по фауне плейстоцена и голоцена Восточной Сибири. Еськов учился по одному из них и оценил стиль. Будто бы он сам бродил по кладбищам древних животных, как по склону высоты после долгой атаки на пулемёт.
Еськов должен был везти экспедиционное имущество и был своего рода квартирьером. Можно было отказаться, но у него был план.
Поэтому он пошёл в Старомонетный переулок к старику Харченко. Он был уже у старика — правда, лет пять назад и дома, а не на службе.
Он относил старику Харченко разбитые наручные часы и не сданные в штаб две медали, оставшиеся от его сына, лейтенанта Харченко.
Сперва он сидел в приёмной и разглядывал секретаршу. В белой блузке с кружевами она была похожа на дореволюционную институтку. Кружева опадали кондитерским кремом.
Еськов услышал её фамилию — Прилуцкая — и, заинтересовавшись, спросил, не было ли у неё знаменитых родственников. Он где-то слышал её фамилию.
Секретарша мотнула головой и холодно посмотрела на него.
Наконец, Харченко принял его.
Теперь старик Харченко стал геологическим начальником, и с ним, сам не подозревая, Еськов совершил невидимый обмен. В обмен на память о сыне, состоящую из наручных часов, переделанных из часов карманных, а также двух медалей, не сданных в штаб, старик Харченко продвинул вперёд мечту Еськова.
Старик обещал написать письмо на восток, и письмо это меняло маршрут молодого палеонтолога.
Когда Еськов уходил, то не обратил внимания на секретаршу. Она его не интересовала — дело было сделано.
А вот секретарша смотрела на него со страхом. Потому что разные родственники были у этой женщины — и были среди них и знаменитости. Но дед её был полным генералом, а отец — академиком.
Но не были они социально-близкими, а наоборот — социально-далёкими, вот и повымерли — кто в одну войну, кто в другую, а кто и промеж войн сложил свою голову.
Отец умер в блокаду, а она не жила, а бесцельно плыла между своей одинокой комнатой на Арбате и этой приёмной. Она была похожа на полярного путешественника, что обнаружил чужой флаг на полюсе: куда теперь двигаться — непонятно.
Оттого в анкетах у неё не всё было чисто и расспросов незнакомых людей она не любила. Особенно — если незнакомцы были в штатском, но с военной выправкой. И хотя после большой войны почти все были с военной выправкой, каждый раз сердце её сжималось от воспоминаний о древности её рода, шедшего от майора Прилуцкого, сгинувшего на востоке лет двести назад.
Россия вообще была сурова к древним родам и чужеземным пришельцам, что несли ей славу, — и об этом думал Еськов, когда шёл по переулку. Он не думал о чужой секретарше — вовсе нет, он думал об одном немце — препараторе, таксидермисте, зоологе и палеонтологе. На русский манер звали его Евгением Васильевичем Пфиценмайером, а на родине величали Евгением Вильгельмом [1] .
1
Евгений Васильевич Пфиценмайер (Pfizenmayer Eugen Wilhelm, 1869 — 1941) — зоолог-палеонтолог, препаратор, таксидермист.
Служил в Зоологическом музее с 1897 (Его специально позвали из Германии), принял в 1901 русское подданство и ездил в Сибирь за знаменитым мамонтом, о чём написал книгу (Пфиценмайер, Е.В. В Сибирь за мамонтом. Очерки из путешествия в Северо-Восточную Сибирь / Пер. с нем. Н. Нейман. — М.: Л., 1928 — 179 [2] с.: ил., карт.). С 1908 года он уже был в Тифлисе начальником музея.
Когда началась война с немцами (1914 года), его было не тронули, но 5 августа 1916 арестовали по подозрению в шпионаже.
Он просидел полтора года, всё его имущество пропало, и известно только то, что в 1917 году он уехал в Вюртемберг.