Последний мужчина
Шрифт:
Вдосталь поиронизировав над собой бестолковым, Загорцев обрёл боевое расположение духа и решил, что всё, что ни делается – к лучшему. С этим настроем он и прибыл к местам не столь отдалённым.
Нарушителя общественной нравственности доставили на окраину Котона – к небольшому четырёхэтажному особняку. В служебном помещении первого этажа, лицемерно называемом котонцами приёмным покоем (по меркам прошлого – настоящая дежурная часть), модник Крэк, успевший оправиться от фиаско и навести на себе и на одежде шик и лоск, завёл на Романа электронный формуляр.
По завершении формальности стиляга пояснил Загорцеву, что тому придётся задержаться в этом славном заведении до прибытия главного этика и трёх эксцессоров. Затем этик и пара роботов чинно и благородно препроводили Загорцева на второй этаж, в так называемый зал ожидания, захлопнув за ним звуконепроницаемую дверь.
Войдя внутрь, Роман обнаружил, что томиться в котонской тюрьме в ожидании прибытия высоких лиц ему придётся вовсе не в одиночестве: в зале находился пожилой узник. Незнакомец был небольшого роста – чуть выше обычного котонца, худощав и плешив. Он уже достиг преклонного возраста. Несмотря на лысину, незнакомец явно не принадлежал к представителям котонского социума. Едва взглянув на его обличье, Загорцев шестым чувством опознал в товарище по несчастью близкое ему существо. Наитие подсказало Роману, что перед ним некто, родственный и по происхождению и по эре появления на свет божий.
– Имперро!? – с внезапным восторгом извлёк он термин из какого-то полузабытого космополитического лексикона.
– О йес! – вскочив с дивана, с радостным придыханием заорал ему в ответ узник, тоже интуитивно опознав в новом сотоварище однопорядковое ему существо. – Имперро! Имперро туристо облико морале! О йес! Да! Да!…
Две истосковавшихся личности смаху идентифицировали друг в друге имперских людей. Они непринуждённо, искренне и без дипломатических условностей пожимали друг другу руки, хлопали по плечам, дружески обнимались и по-мальчишески без комплексов хохотали. Иногда смех стихал. Тогда они отстранялись, осматривали друг друга и вновь начинали счастливо хохотать. Старичок даже прослезился на радостях.
Со стороны их вполне можно было принять за рецидивистов, на свободе невыразимо истосковавшихся и по неволе, и по подельникам, и наконец-то, к взаимному удовольствию, одинаково осуждённых на пожизненное заключение.
– Вы, правда, имперский? – не веря удаче, повторял Роман. – Имперский?
– В натуре! Более имперского, чем я, не бывает, – отвечал ему старик, несколько картавя. – Да чего это мы на «вы» да на «вы»? Давай запросто – на «ты». Нас, имперских, осталось так мало, что все мы – братья.
– Давай на «ты», – легко принял, было, панибратство Загорцев.
Однако воспитание не позволило ему в дальнейшем удержать фамильярный тон в общении с престарелым мыслелобом.
– Ну, кто ты? Откуда? Как тебя зовут? – усадив соплеменника на диван и жадно его оглядывая, спросил ветеран мест не столь отдалённых.
– Я – Роман. Роман Загорцев. Профессиональный футболист. Жил в Семихолмске, на Барбате. Был женат. Имел двух детей. Плеймейкер центрального спортивного клуба армии и сборной Империи. Двукратный чемпион мира по футболу…
– …В Семихолмске…Сборной Империи…, – с непередаваемой самоотдачей и наслаждением внимал ему старичок, словно вдыхая в себя произносимые слова вместо кислорода.
И Загорцев вкратце рассказал земляку о себе, о семье, о заболевании, анабиозе и необычайном пробуждении. И о «проколе» с котонской худышкой. Тот его внимательно слушал и прервал только дважды. Сначала он недоверчиво уточнил:
– Двукратный чемпион мира?!…Гляди-ка ты! Не туфтишь? Чтоб наши обделали дразильцев? А сколько тебе, парень, лет?
– Тридцать два года. Две тысячи девяносто пятого года рождения.
– А-а-а…, – понимающе протянул собеседник.
Вторично он приостановил изложение рассказчика солидарным смешком, когда речь зашла о конфузе с котонской женщиной.
– Ну а вы? Расскажите о себе, – попросил слушателя молодой арестант, завершив исповедь.
– …Я? – точно проснулся старичок. И вздохнул: – Я…Хым-м…Я – Борис Абрамович Тверизовский. Великий имперский магнат. Отставной олигарх. Чай, читывал про такого в учебниках истории?
– Простите, нет, – смутился Роман.
– Хо! – удивился Тверизовский. И выругался: – Трах-тибидох! Не может быть!…Н-да… А было время – меня всякая собака знала. Может, ты плохо историю учил? У тебя, что по ней было?
– Четвёрка, – посинел от смущения Загорцев.
– Тогда ясно, – объяснил сам себе Борис Абрамович. – Ну, слушай сюда, как говорили в Адессе. Родился я середине века двадцатого. Я – великий комбинатор и детище Большого хапка, – и в подтверждение тезиса Тверизовский ну о-очень широко растопырил руки. – Первый имперский президент тогда декларировал: «Обогащайтесь и хапайте, кто сколько смогёт». Ну, я и хапанул, хлеще прочих. И не подавился. И не поделился. Через то мне и сделали трах-тибидох! – выругался он. – И в тюрягу хотели засадить. И в сортире замочить. Что и обидно. Ведь по-мужски на берегу договорились: а ну-ка, братва, потягаемся, кто больше хлебанёт и не забалдеет?…А мне же за то набили морду!
И как всякий подлинный революционер, желающий блага народу, – прослезился рассказчик от избытка чувств, – я был вынужден эмигрировать за рубеж. Вслед за Херценом и Процким. И начал я борьбу. И ждали бы меня великие свершения, если бы…если бы…, – внезапно потеряв величественную осанку, запнулся Борис Абрамович.
– Если бы не что? – участливо спросил его Загорцев, почувствовав по интонации старичка, что тот добрался до драматической страницы своей планиды.
– …Если бы не женщины, – прерывисто вздохнул Тверизовский. – Ведь чтобы я ни делал, чем бы ни занимался, в конечном итоге – всё ради них…
– О, как я вас понимаю! – всецело присоединился к нему Роман. – И что же? – нетерпеливо поторопил он «потрясателя мироздания».
– И надо же такому случиться, – посетовал тщедушный старикашка, – что на склоне лет я втюрился со страшной силой в одну неотразимую канашку. У неё ноги были – одна длиннее другой! Сто тридцать пять сантиметров каждая! Представляешь: сто тридцать пять! Даже у Дрианы Кленариковой были короче. Моя канашка была горячее, чем хот-дог – семь раз за ночь! Это было как…, – подыскивал и не мог подыскать уместных терминов для сравнения сладострастец. – Это…Ну…